Цицианов

Пушкин «зарифмовал» уже сложившуюся картину включения Кавказа в состав империи. Россия с древних времен «присутствовала» в этом регионе, доказательством чего было легендарное Тмутараканское княжество, последние упоминания о котором в русских летописях относятся к XI веку. В дореволюционных научных трудах мы не найдем ясных определений интересов России в этом крае. Их авторы предпочитали оперировать выражениями неясными, но внушительными, например: «историческое предназначение». В 1835 году увидела свет двухтомная монография П. Зубова. В ней говорилось, что русские войска «…извлекли Грузию и сопредельные ей земли, подвластные Российскому скипетру за Кавказом, из страшного анархического состояния; создали их благоустройство, политическую свободу, неприкосновенность собственности; озарили просвещением и гражданственностью; дали способ России предвидеть важные выгоды от ее Закавказских владений и заставили Персию и Азиатскую Турцию трепетать Российского оружия» [1]. Предложенная Зубовым схема с незначительными вариациями стала основой, и на ней строились сюжеты и идеологемы трудов, опубликованных в последней трети XIX — начале XX века [2]. Р.А. Фадеев, Н.Ф. Дубровин, В.А. Потто, А.Л. Зиссерман, Н.С. Дроздов, Н.В. Волконский, В.Е. Романовский и другие авторы не сомневались в том, что присоединение Кавказа отвечало государственным интересам России, было исполнением ее цивилизаторской миссии на Востоке. «Нам приходилось или остановиться у подножья Кавказского хребта, добровольно замыкая судьбы России в узкие границы Дона и Волги, или перешагнуть смело через те скалы, где носились лишь туманы, да цари-орлы… и тогда на нашем политическом горизонте открывался весь древний Восток», — писал В.А. Потто [3]. По мнению Р.А. Фадеева, «…занятие Закавказских областей не было ни случайным, ни произвольным событием в русской истории. Оно подготовлялось веками, было вызвано великими государственными потребностями и исполнилось само собой» [4]. «…России судьбой было предназначено стать властительницей этого края и положить предел тем смутам и повсеместной взаимной вражде, расшатанности всех государственных и общественных связей, которые довели богатый, цветущий, наделенный природой всеми благами Кавказ на край бездны» — слова внушительные и читателю российскому чрезвычайно приятные [5]. Здесь уместно добавить, что отечественный образованный читатель второй половины XIX — начала XX века (а именно ему были адресованы эти строки) во многом отождествлял себя с государством, ощущал сладкое чувство сопричастности с его удачами — внешними и внутренними, а недружественные действия в отношении России воспринимал как личную обиду. Жителю Саратова, Можайска и уж тем более Москвы и Петербурга было очень лестно записывать себе в актив «пролитие света» в «темное» Закавказье. Он позиционировал себя как представитель Европы, тезис о превосходстве западной цивилизации казался ему в данном случае бесспорным. Последняя оговорка не случайна, поскольку попытки европейцев акцентировать внимание на их роли в просвещении самой России вызывали у россиян чувство острого раздражения. Согласно схеме, составленной историками империи, Петр Великий, выполняя «историческое предназначение», решил стать посредником между Западом и Востоком, оценил великое значение Каспийского моря как пути в центр Азии. Преемники царя не смогли продолжить его дело, и только при Екатерине II Россия вновь вернулась к выполнению своей исторической миссии. При этом акцент был сдвинут на помощь братьям-христианам. Присоединение Грузии привело к войне с горцами, которые постоянно нападали на новые владения империи, препятствовали их связи с европейской частью страны. Создается впечатление, что именно эта «предначертанность» включения Кавказа в состав России негативно сказалась на внимании к людям, которые потратили на это свою жизнь.