Цицианов

Еще более важным результатом Польской кампании было признание Цицианова в обществе. В 1794 году его отметил сам великий Суворов, написавший в одном из своих приказов перед штурмом Варшавы: «…сражаться решительно, как князь Цицианов». Дорогого стоила и оценка действий Цицианова всесильным тогда канцлером Александром Андреевичем Безбородко, писавшим князю С.Р. Воронцову о впечатлении, которое произвел разгром отряда Грабовского. При этом фаворит императрицы особо отметил, что была разбита не толпа вооруженных мужиков, а регулярная армейская часть[133]. Петр Васильевич Завадовский, очень влиятельная персона эпохи Екатерины II, фаворит императрицы, подвергшийся опале при Павле I и приближенный ко двору после воцарения Александра I, министр народного просвещения в 1802—1810 годах, писал князю С.Р. Воронцову 2 сентября 1794 года: «Знавал ли ты князя Цицианова, который теперь генерал-майор? Он в теперешней Польской войне многими победами отличается»[134]. Таким образом, будущий герой Кавказа не только стал обладателем сказочных богатств, но прочно попал в историю, ибо внимание великих людей и их запоминающиеся фразы производят поистине волшебный эффект — образ человека в глазах современников и потомков приобретает оттенок бронзы. Газеты в те времена еще не стали главным средством распространения информации. С этими задачами успешно справлялась устная и письменная молва, выражавшая общественное мнение, в котором Цицианов выглядел бравым военачальником, не терявшимся в трудную минуту. Можно смело сказать: о князе с нерусской фамилий узнала вся Россия!

Польская кампания обогатила Цицианова боевым опытом, выдвинула его в первые ряды отечественной военной элиты. Он получил своеобразный «мастер-класс» от полководцев, многое повидавших на своем веку. Хорошей школой для будущего главнокомандующего на Кавказе стало общение с Н.В. Репниным. Во-первых, это был один из опытных администраторов екатерининского царствования, сумевший сделать карьеру, оставшись незапятнанным разного рода «неприличиями». Во-вторых, он всегда проявлял заботу о войсках, даже если таковая и мешала «блистать» рапортами о быстрых маршах и решительных победах. Историки отмечали «присущую ему организаторскую способность, которая проглядывается в самых незначительных его распоряжениях. Сбережение людей, заботы об их продовольствии, об удовлетворении их жалованием, амуницией и т. п. не дают ему ни минуты покоя…». Несмотря на успешные действия как на поле брани, так и на дипломатическом поприще, «князь Репнин не пользовался особенным благоволением императрицы, впрочем, щедро его награждавшей; в век фаворитов, случаев, человек, достойный по правам рождения и образования играть одну из первых ролей, естественно должен был стоять несколько в тени, хотя это и был век Екатерины. Причины неособенного расположения императрицы к Репнину, кажется, лежали в основе его характера и в складе его образования. Твердый и решительный там, где облекался полномочием, Репнин являлся другим человеком при дворе, в Петербурге в сношениях с людьми случая и фавора: такому сильному уму, каков был у Екатерины, не могла нравиться такая уклончивость, признак натуры слишком мягкой. Князь Репнин в совершенстве владел французским, немецким и итальянским языками; многократно и подолгу бывал в Западной Европе… приобрел ту общительность и приветливость, коими он резко отличался от своих русских современников…»[135].

Но, несмотря на блестящее развитие карьеры, солнце не всегда сияло над головой Цицианова. Судя по высказыванию Ф.В. Ростопчина, хорошо знавшего нашего героя еще по службе в Преображенском полку, в «докавказский» период жизни Цицианова был какой-то критический момент, способный изменить его карьеру в худшую сторону. 12 июня 1804 года, поздравляя его с боевыми успехами, Ростопчин писал: «Драгоценна та минута, в кою прозорливая Екатерина, следуя собственному своему движению, откинула гнусное представление славного шельмы С. Но верь, что сия гнусная тварь не первую теперь играет роль в мерзостях и уступает место не одному, а многим»[136]. Остается гадать, кого имел в виду автор письма и что за «представление» было сделано императрице. Более всего на роль «шельмы» подходит граф Иван Петрович Салтыков, тогдашний московский генерал-губернатор. Но не исключено, что таким «титулом» в письме желчного Ростопчина назван князь Николай Иванович Салтыков, тогдашний глава Военной коллегии. Первый вариант все-таки выглядит предпочтительнее, поскольку в 1790-е годы И.П. Салтыков был начальником над Цициановым как в Финляндии, так и в Польше.