Цивилизация классической Европы

Распространение и внедрение — такова была в общем огромная задача двух поколений, следующих друг за другом во главе мыслящей Европы эпохи «Начал» до середины XVIII века. В большей степени распространение, нежели внедрение. С 1715 по 1750 год диффузия ограничивалась тонким социальным слоем, смелость которого по многим моментам соответствовала необычайной робости в отношении множества других. Диффузия — это уже не вторая классическая Европа, но Европа революционная, на вещественном уровне, идеологический аккомпанемент великой экономической трансформации. Эта вторая классическая Европа, которая незаметно сместилась от великой смуты дорогого Полю Азару кризиса сознания — лучше было бы сказать кризиса сознаний, — к первым робким проблескам «просвещения», просвещения в духе Ватто, еще полного жеманства и маленьких плутоватых дерзостей, заслуживает целой книги, посвященной ей одной. Жертвовать ею, как мы это делаем сегодня, несправедливо, ибо она потребовала пусть других, но, конечно, не меньших усилий. В целом же, гораздо больших усилий, но от маленьких людей, ибо поколение конструкторов Вселенной себя исчерпало. Такую книгу было бы нетрудно написать, ибо от Мози до Эрара, от Роже до Пруста и Фуко в одной только Франции можно найти великолепное собрание взаимодополняющих работ. Давно ли была фундаментально обогащена традиционная точка зрения на идеи начала XVIII века, который перестал быть бедным родственником? И справедливо. Возможно, однажды нам удастся вернуться к этой второй классической Европе. В данный момент, в качестве заключения, ограничимся схематичным выделением некоторых ее черт.

* * *

Кризис европейского сознания был прекрасно исследован Полем Азаром. И вот уже 30 лет спустя мало что можно изменить в книге, которая, помимо своей формальной ценности, сохраняет силу и достоверность. Огромное усилие, предпринятое конструкторами нововременного мира, предполагало, о чем говорилось достаточно, заключение в скобки, которое было условием успеха. Успеха, который превзошел все, что можно вообразить. «Недвижимые звезды — это те же солнца, каждое из которых освещает свой мир», — писал в начале пятого вечера Фонтенель, недалекий популяризатор, в своих «Беседах о множественности миров», которые вышли в Амстердаме в 1719 году уже пятым изданием. Подобный успех необходимо влек за собой разрушение породивших его условий. Расхождения между геометрически-алгебраической Вселенной новой науки и качественно-иерархическими представлениями социальной и религиозной Вселенных представляются нам одним из условий трагического выхода за пределы классической эстетики — это расхождение неизбежно должно было вызвать в конечном счете возмущение. Начиная с 1690–1700 годов они поставили под сомнение, в плане идейном, сословное общество. «Tractatus theologico-politicus» («Богословско-политический трактат») [144]датируется 1670 годом, фундаментальные «Опыты» Локка — 1690-м. Хотя потребовался великолепный перевод гугенота из Убежища Пьера Коста 1700 года (и тем более, быть может, второе амстердамское издание 1729 года), чтобы «Ап essay concerning Human Understanding», ставшее «Опытом о человеческом разумении», действительно начало свое завоевание мира. Оно утверждало договорное общество, где конечный источник суверенитета принадлежит, благодаря делегированию, узкой фракции ответственного и сознательного народа, той фракции буржуазии, которая выступила на завоевание богатства, признания и власти. «Ап essay concerning Human Understanding» [145]— это философское обоснование Славной революции. Это труд по случаю, как «Tractatus», который спешил на помощь попавшей под угрозу власти голландской республиканской буржуазии.

Но есть вещи посерьезнее: становление в 1685–1715 годах нехристианского рационализма, лучше сказать — антихристианского. Восемнадцатый век, «этотстрастно антихристианский век», как его определил недавно Жан Эрар, вызрел с 1685 по 1715 год. Вся ненависть, вся желчь радикального непонимания, несбывшейся любви, стремление поскорее преуспеть в чем-либо более важном, что позволяла в плане внешнем численная наука. все это уже было до конца XVII века. Долгий и многоречивый XVIII век рассеивал и, зачастую сознавая свою неспособность перестроить, ослаблял дерзость молодого и ненасытного рационализма в момент его полной силы, когда Спиноза предложил в своей великой «Этике» тотальную математизацию моральной вселенной.

* * *

Что же, в конце концов, фундаментально нового произошло в 1680-е годы? Рационализм, неверие, отказ от христианского видения мира. Было ли это чем-то новым? Или же произошел внезапный перевес в численности тех, кого набожный христианский мир вполголоса и отводя глаза, называл нечестивыми? Весьма посредственное решение проблемы. Кризис сознания — совсем другое.