Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории

В какой мере сказанное относится к фундаментальным причинным зависимостям, которые описываются в естественных науках?

Например, физические законы не обусловлены человеческой деятельностью и потому считаются независимыми от сознания. Но, повторяя этот тезис из учебников марксистской философии, следует иметь в виду два решающих обстоятельства, затрагивающих гносеологический и онтологический аспекты вопроса.

Первое состоит в том, что наука физика и ее законы – это факт культуры, т.е. продукт человеческого сознания, которое по определению исторично, а значит, исторически ограничено. Архимед (стихийно пользовавшийся индуктивной логикой), И. Ньютон или Г.С. Ом, обобщая свои наблюдения, распространяли выводы на бесконечное количество тождественных ситуаций. Разумеется, они очерчивали значимые параметры ситуации, т.е. условия ситуационного тождества, не ведая о результатах последующих наблюдений и теоретических расчетов. Можно ли упрекнуть Архимеда в незнании того, что при нейтрализованной гравитации (в космическом аппарате) обнаруженная им зависимость перестает соблюдаться; Ньютона – в неверном представлении о бесконечной скорости сигнала; Ома – в игнорировании феноменов сверхпроводимости? Пожалуй, еще наивнее было бы только убеждение в окончательности принятых ныне моделей и установленных закономерностей.

В этом состоит гносеологический кошмар историзма. Риск индуктивных, как, впрочем, и дедуктивных умозаключений для исторически конкретного субъекта всегда стремится к бесконечности, но без таких процедур не останется ни науки, ни мышления вообще. «Если мы хотим, чтобы от науки была какая-то польза, – писал выдающийся американский физик Р. Фейнман [1987, с.66], – мы должны строить догадки. Чтобы наука не превратилась в простые протоколы проделанных экспериментов, мы должны выдвигать законы, простирающиеся на еще не изведанные области. Ничего дурного тут нет, только наука оказывается из-за этого недостоверной».

Физик не знает наверняка, в какой степени тот или иной эксперимент в центре Галактики, при высоком скоплении гравитационных масс, даст результат тождественный полученному на периферии Галактики (на Земле). Еще труднее утверждать что-либо подобное в отношении ранних стадий развития Вселенной. И это только самые очевидные трудности.

Любой научный вывод опирается, помимо конечного количества более или менее эксплицированных посылок, на едва ли не бесконечное количество посылок имплицитных, само собой разумеющихся и потому нерефлектируемых. Между тем изъятие из фундамента хотя бы одного элемента способно нарушить устойчивость теоретической конструкции или, во всяком случае, решающим образом ограничить мощность полученных выводов. Отказ от совершенно не осознанного убеждения в бесконечной скорости сигнала превратил механику Ньютона из учения о всеединых законах мироздания в предельный частный случай более общей физической теории. В свою очередь, А. Эйнштейн не мог бы предвидеть, исключение каких именно из его собственных самоочевидных допущений завтра и послезавтра дезавуирует универсальные притязания релятивистской теории.

Трудность усугубляется тем хорошо известным психологам и методологам науки обстоятельством, что «от теории зависит эмпирия», т.е. в структуре любого факта содержится рабочая концепция [Чудинов Э.М., 1977]. В повседневной жизни и в научном исследовании мы видим то, к чему нас подготовила актуализованная гипотеза, а чтобы увидеть нечто радикально новое, нужно сменить модель.

Весьма проблематична и апелляция к «потомкам» как конечным арбитрам и носителям истины. Такая апелляция имеет как минимум три неудобства, которые назовем вертикальным, горизонтальным и семантическим. Будут ли «они» думать по интересующему нас вопросу одно и то же через 10, 100 и 500 лет? Будут ли «все они» когда-либо думать об этом одно и то же? Наконец, главное: если бы некий Сверхпотомок, химерический лапласовский Демон из тейяровской Точки Омега возжелал информировать ученого обо всех уточняющих оговорках, необходимых для абсолютной достоверности вывода, ему (Демону) потребовалось бы для этого бесконечное количество слов.

Философ, использующий кантовские категории относительной и абсолютной истинности, подразумевает наличие надежных средств их различения, т.е. возможность раз и навсегда выделить неизменяемое ядро некоего конечного суждения. Однако подвох состоит в том, что сколь угодно богатый конечный опыт недостаточен для установления окончательных границ достоверной экстраполяции. Этот принцип «неопределенности заблуждения», или неокончательной фиксируемости экстраполяционных границ, служит методологическим аргументом против истинностной гносеологии и тем самым – в пользу гносеологии модельной [Назаретян А.П., 1986-a, 1995].