ЦК закрыт, все ушли... [Очень личная книга]

Пора. Что взять с собой? За шесть лет работы накопился огромный архив, горы заготовок речей, статей, интервью начальников. В шкафах и сейфах немало личных вещей. Ведь большую часть временй — нередко до десяти—одиннадцати, вечера — проводил на работе. Служебный кабинет стал вторым родным домом. Черт с ними, вещами! Хватаю диктофон с только что записанным текстом интервью — срабатывает, наверное, старая журналистская привычка, — запихиваю его в видавший виды коричневый «дипломат», с которым не расстаюсь вот уже пятнадцать лет, и, окинув взглядом в последний раз большой письменный стол, заваленный бумагами, направляюсь к выходу.

Вызываю лифт. Загорается табло — значит, работает. С «дипломатом» в руке оказываюсь на первом этаже. И сразу попадаю в растревоженный человеческий муравейник. Множество людей скопилось у выхода. Наш подъезд — шестой. Здание расположено в центре цековского городка. Он связан многими переходами, в которых запросто можно заблудиться. За шесть лет я изучил все, с закрытыми глазами могу выйти к любому месту— на улицу Куйбышева, к проезду Владимирова или к улице Степана Разина. Москвичи знают, на каком расстоянии друг от друга расположены названные мною места.

Просторный вестибюль шестого подъезда переполнен колышущейся людской массой. На лицах растерянность, страх, непонимание происходящего. Кто-то держит в руках кулек с тремя-четырьмя свекольными котлетками — последней цековской привилегией, кто-то судорожно прижимает к груди папку с бумагами. Чтобы выйти из здания, надо пересечь двор. Отсюда на волю два пути. Первый, если повернуть налево, ведет к железным решетчатым воротам, за ними улица Куйбышева. Второй— направо, мимо здания столовой, к улице Степана Разина. Время от времени кто в одиночку, кто в составе небольшой группы пытается покинуть здание. Бесполезно! Все возвращаются назад, жалкие и испуганные: выходы перекрыты толпами неистовствующих людей. Не пропускают никого.

Людей все прибывает. Шестой подъезд— десятиэтажное здание, построенное в середине шестидесятых годов. Здесь было расположено много отделов ЦК — организационный, идеологический, гуманитарный, социально-экономический, аграрный, национальной политики. В боковых отсеках, расположенных напротив кабинетов заведующих отделами, сидели секретари ЦК — Строев, Манаенков, Калашников. Не менее сотни кабинетов занимали сотрудники аппарата президента, включая первого заместителя председателя Совета обороны страны Бакланова.

Среди мечущихся в вестибюле и по двору фигур, чего греха таить, попадались и знакомые лица из президентского аппарата. Паника усиливалась. Высокая, худая, лет под семьдесят старуха из машбюро хватала мужчин за руки:

— Делайте же что-нибудь! Надо звонить в Управление делами, коменданту... Пусть откроют коллекторы и выпустят нас через теплотрассу... На улицах ужас что творится. Они нас растерзают...

От несчастной женщины отмахивались. Слухи, один нелепее другого, вспыхивали в разных концах вестибюля и двора, заставляя людей бессмысленно метаться по замкнутому пространству. С улицы доносился угрожающий шум растущей на глазах толпы. Виновато отводили глаза работники охраны зданий ЦК — еще вчера такие недоступные и величественные. Раньше их грозная форма придавала им куда более решительный вид. Надежды на то, что они защитят от разъяренной толпы хотя бы женщин, было мало.

Никто толком не знал, что же передали по внутреннему радио. Одни утверждали— на сборы дан час, и если за это время помещения не будут очищены, ослушавшихся ожидает интернирование. Технические работники не понимали, что это такое. «В милицию отвезут», — разъясняли сведущие.

В общем, паника разрасталась. Во двор прибывали люди из других зданий. Оказавшись среди потерявших самообладание сослуживцев, слушая панические слова и реплики, я тоже стал готовиться к самому худшему. Вернулся в кабинет и позвонил на всякий случай сыну: если что случится, береги мать и десятилетнюю сестренку.

Вырвавшись из окружения и приехав домой, я выпил сразу бутылку водки, но опьянения не почувствовал. Сказалось сильнейшее нервное напряжение. Мы шли сквозь улюлюканье толпы, ежесекундно -ожидая самого страшного. Напрасно народные депутаты через мегафоны призывали соблюдать законность и порядок. Озверевшая толпа наседала на дрожавших от испуга партаппаратчиков. Мы шли по живому коридору, и почти каждый считал своим долгом унизить, оскорбить нас. Особенно усердствовали женщины. Из их уст сыпалась такая похабщина по адресу наших технических работниц, что впору затыкать уши. Озлобленные москвички, казалось, вот-вот вцепятся в их волосы. С особым наслаждением они копались в сумочках партаппаратчиц, показывая содержимое гогочущей толпе. Как только не обзывали несчастных машинисток, секретарш, стенографисток. Партийные подстилки, проститутки, цековские сучки — эти выражения еще можно было терпеть. Звучало кое-что и похлеще.