ЦК закрыт, все ушли... [Очень личная книга]

Не буду пересказывать содержание нашего дальнейшего разговора, скажу только: от заманчивого предложения я отказался. Не прельстили меня ни служебная машина, ни астрономическая зарплата. Как можно находиться под началом человека, убежденного, что партия, в высших эшелонах которой я проработал почти двенадцать лет, а членом которой состоял двадцать лет, — преступная организация? Получается, что я тоже преступник? Преступники ли сотни, тысячи людей, которых я хорошо знаю и вся вина которых в том, что они связали свою жизнь с КПСС?

Начну с себя. В партию я вступил в 1971 году, когда работал в республиканской молодежной газете в Минске. Кандидатом в члены КПСС меня приняли годом раньше, во время службы в армии. Так вот, нисколько не кривя душой, заявляю: в партию я вступал осознанно, без подсказки со стороны, без всякого давления, исключительно по собственному убеждению. И произошло это не в юношеские годы, когда иной раз трудно объяснить свои поступки, за которые потом расплачиваешься и сожалеешь, а в зрелом возрасте.

Когда я подал заявление о приеме кандидатом в члены партии, мне было 26 лет. Согласитесь, это не девятнадцать и даже не двадцать два. К тому времени я был уже три года женат, имел сына, ощущал всю полноту ответственности за семью. За плечами были труднейшие жизненные дороги, нелегкие испытания судьбы. Лиха пришлось хлебнуть с избытком.

И отец, и мать у меня были беспартийными. Потомственные белорусские крестьяне, они всю жизнь трудились на земле. Мать была неграмотной, только и умела, что расписаться. Отец был большой книгочей, признанный деревенский политик, выписывал аж две газеты. Длинными зимними вечерами в нашей хате всегда собирались соседи, с детства помню, как отец вслух читал новости, как внимательно его слушали. Он был общительным, в молодости служил в Красной Армии, любил порядок и дисциплину. Удивляюсь, как при его начитанности он никогда не занимал никаких руководящих должностей в колхозе, не выбился в бригадиры или тем более в кладовщики.

В нашем роду никто не пострадал в годы сталинских репрессий. Никто никогда не был под следствием. Обыкновенные рядовые люди, интересы которых не выходили за рамки семейных или родственных. Пределом мечтаний отца было увидеть своего единственного сына слесарем на каком-нибудь заводе в городе.

Кроме меня в нашей семье были еще две старшие сестры. Обе закончили сельскую семилетку. Обе вышли замуж, живут сейчас в Минске, воспитали по две дочери, которые в свою очередь тоже обзавелись семьями. Ни сестры и их мужья, обыкновенные заводские люди, добрые и порядочные, ни племянницы и их мужья в партию не вступали.

Наша деревня была маленькая — десять дворов. Вокруг разбросано с десяток таких же малонаселенных поселков. Единственное в округе большое село Ельня— дворов на сто— располагалось в пяти-шести километрах от нашей Соколовки, в которой, насколько мне помнится, ни одного коммуниста не было. Парторганизация находилась в Ельне, куда мы, Соколовская ребятня, ходили в школу. Но каких-то ярких впечатлений о сельских коммунистах детская память не сохранила. В нашей избе никогда не заводились разговоры о делах партячейки, о ее решениях. Повторяю, мои родители, как и большинство соседей, жили своими заботами, и их интересы не простирались за границы обыденных крестьянских занятий.

Первого коммуниста я увидел в четырнадцатилетием возрасте, когда, окончив сельскую семилетку, отправился пешком в Минск. После долгих мытарств, хождений по землякам и дальним родственникам первый секретарь Минского горкома комсомола Хохлов, к которому я пришел на прием, отчаявшись найти самостоятельно какое-нибудь пристанище в большом и чужом городе, устроил меня подсобным рабочим на Минский полиграфический комбинат. Хохлов, несомненно, был членом КПСС, иначе кто бы утвердил его в должности руководителя столичной комсомольской организации. Это я понимаю сейчас, а тогда, в 1958 году, вряд ли задумывался о партийности человека, принявшего участие в судьбе четырнадцатилетнего сельского паренька.

Почему я обратился именно в горком комсомола? Под влиянием прочитанных книг о Павке Корчагине, о молодогвардейцах, ударниках великих строек коммунизма. Хохлов внимательно выслушал мальчугана, обогрел, обласкал добрым словом, накормил вкусным обедом в горкомовском буфете.

Кто я ему был? Чужой человек, сбежавший из дому. Другой на его месте сдал бы в детский приемник милиции, и делу конец. Хохлов понял, что возвращаться мне нельзя, помог трудоустроиться на полиграф-комбинат, определиться с проживанием и учебой в школе рабочей молодежи.