Цотнэ, или падение и возвышение Грузин

По просторной поляне, по свежескошенной душистой траве мальчик гонялся за светлячками. У него уж много их было в шапке, но хотелось поймать еще одного, а он не давался. Мальчик выбился из сил, да и светлячок уж едва светился, но все же вспархивал опять и перелетал на новое место. Наконец около куста мальчик накрыл ладошкой упрямца, бережно подобрал и опустил в шапку. После этого он помчался к стогу сена, где сидела кормилица, лаская на коленях его сестренку. Кормилица сидела, прислонившись к стогу спиной, а девочка лежала к звездному небу личиком. Когда подбежал брат, она села. Тогда мальчик всех светлячков, что были в шапке, высыпал на голову сестренке, на ее густые темные волосы. Голова девочки заблестела и засияла.

— О, как ты вся засветилась, Тамар! — воскликнула женщина. — Словно звездное небо. Словно царица в славе!

Вспомнив про небо, и женщина и мальчик посмотрели вверх.

— А все же звезд больше, чем моих светлячков. И они ярче...

— Ничего, Тамар сама будет сиять, как звезда. Поверь мне. А звезд, правда, много. Помнишь ли ты стихи, которым я научила тебя? А ну, повтори.

Мальчик одним духом прочитал напевные строки:

Бжа диа чкими,
Тута мума чкими,
Хвича-хвича мурицхепи,
Да до джима чкими[1]

.

— Молодец, помнишь.

— А я которая звездочка, няня?

— Ты? Ты вот та звезда. Как раз она над тобой.

— А сестренка? Где-нибудь рядом?

— Тамар? Да. Ближе всего к тебе. Видишь, светится и горит голубым огнем. Очень яркая звезда у Тамар.

Тишину ночи нарушил громкий квакающий голос лягушки. Тотчас целый лягушечий хор загремел на разные голоса. Повеяло легким, но свежим ветерком, который словно раздул, как угольки, светлячков в волосах девочки. Они засветились ярче. А саму ее сморил сон. Цотнэ еще раз прошептал, глядя в звездное небо:

Бжа диа чкими,
Тута мума чкими,
Хвича-хвича мурицхепи,
Да до джима чкими.

На поляну вышел мальчик лет пятнадцати, сын кормилицы.

— Гугута, помоги мне. Возьми девочку, она спит.

Гугута принял спящую маленькую княжну, бережно устроил на руках, прижав к груди. Кормилица взяла за руку Цотнэ, и все четверо пошли к дворцу, сверкающему огнями...

...Но не поляну со светлячками видит ночью мальчик Цотнэ.

Вот прикованный цепями к высокой скале Кавкасиони дремлет он, опустив голову и смежив веки. Как ни странно, улыбка играет у Цотнэ на губах. Он давно уж привык к цепям. Они врезались в его тело, срослись с ним и стали частью его самого. От них уже нет никакого неудобства. Холодное вначале железо давно нагрелось от теплоты его тела. Теперь от железа исходит тепло, проникает в Цотнэ приятной, сладкой истомой. Да, цепи срослись с телом, проникли в него до костей. Нескончаемая мука превратилась в блаженство, и герой, прикованный к скале Кавкасиони, недоумевает: как же должно исполниться пророчество, как же спадут в конце концов эти цепи, сковывающие его с незапамятных времен, и как же он будет жить без них? Но до этого еще далеко. К тому же наступает четверг, кузнецы опять застучат по наковальне, и цепи, истончившиеся и ослабевшие за неделю, опять восстановятся во всей толщине и крепости.

В небе зашумело, и прикованный приоткрыл глаза.

Первые лучи солнца осветили снежные пики Кавкасиони. По земле движется широкая тень. Она движется, покачиваясь и вздрагивая. Прикованный к скале понимает, что это летит орел. Летит, чтобы терзать его печень. Так присудили боги.

Было время, когда одна мысль об этом орле приводила героя в ужас. Но с тех пор протекли столетия. Сначала осужденный просто свыкся с тем, что орел каждую ночь должен терзать его печень, а потом это терзание, эти муки, как ни странно, превратились в потребность.

И вот вместо того, чтобы ужасаться прилету орла, прикованный к скале жаждет этого прилета. Он предвкушает терзание собственной печени, словно острое наслаждение.

Тень совсем накрыла прикованного, и он снова закрыл глаза.

Орел опустился, вцепился лапами в плечи, отыскал вчерашнюю рану, разодрал ее клювом, углубился и начал высасывать кровь. Цотнэ чувствует, как убывает кровь из его тела, как вместе с кровью убывают и силы, как охватывает его слабость, и он почти теряет сознание.

Но удивительно, что вместо боли его охватывает приятное опьянение. Он будто в дурмане. Это чувство в малолетнем мальчике связывается с воспоминанием об единственном наивысшем блаженстве, и внезапно все изменяется.

Только что он видел себя во сне Амираном, прикованным к скале, а сейчас уже превратился в младенца, прильнувшего к материнской груди. Молоко матери приятным теплом наполняет тело. Ничего не существует для него, кроме груди. Да он и сам превратился как бы в часть ее, и пьянящая влага дурманом переходит из одной плоти в другую.

Мать внезапно пошевелилась.

Маленькому Цотнэ почудилось, что содрогнулась земля. Он проснулся.

Светало.

Мальчик встрепенулся, как птичка, наспех оделся и вылетел из комнаты. Ему хотелось скорее увидеть настоятеля дворцовой церкви.