Цугцванг

– Мы с ним были так близки, часто играли вместе, виделись на семейных праздниках. На всех праздниках. Он был двоюродным братом, а относился ко мне, как к родной младшей сестренке. Всегда старался уберечь меня, дать дельный совет. Мне его не хватает.

Я молчал. Очень глупо и предательски молчал.

– Как все нелепо случилось. Почему он? Кому пришла идея убить его? – ее голос дрожал. – В чем он были виноват? С кем он что не поделил, чтобы кто‐то посмел с ним так расквитаться? Кому от этого легче стало? Дорогой, мне так плохо.

Она уткнулась мне в грудь и крепко обняла. Плакала. Так больно и душеразрывающе, что я чуть не терял сознание.

Мразь! Убийца! Садист! Обманщик!

Она сейчас страдает из‐за меня. Плачет потому, что я ей причинил эту боль. Неописуемую и неповторимую боль. Нет ничего хуже, чем потерять родного человека. Раз и навсегда. Ты его больше никогда не увидишь. Не услышишь. Не почувствуешь его тепло. Не вдохнешь его аромат. Этого человека больше нет. И никогда не будет. Будто бы его и не существовало никогда на самом деле. А все твои воспоминания – это всего лишь нелепые фантазии. Выдумка. Не более. И какого страдать, выть волком от сжигающей боли, прячась в объятьях того самого убийцы?! Искать спасения там, где всегда таится смерть. Она прячется за углом, ждет команды, когда ей дадут разрешение поиграться на воле.

Я хотел ее успокоить, но не знал как. Я больше не должен лгать. Но и правда никому не приносит счастья.

Она прижалась еще сильнее.

Перед глазами стоял образ Трельбицкого. А ведь никогда еще такого не было. Угрызения совести? Я не страдал этим. Сколько имен выведено в Списке, но никто из них не смел портить мою жизнь повторным появлением. Или я просто не страдал этим? Мне было настолько все равно на чужие жизни, что я не мучился угрызением совести? Не думал о искалеченных судьбах. Не думал о боли, которую причинил другим. А ведь я это сам прошел, я знаю, какого терять родных, какого видеть их опустошенные тела, понимая, что это уже безликая холодная кукла, которая раньше могла тебя целовать, шептать нежные слова, смеяться. Раньше. А теперь все. Рок, судьба, чья‐то прихоть – и от вчера ничего не осталось. Сейчас ты видишь неживое подобие чего‐то родного. А завтра ты будешь довольствоваться лишь воспоминаниями. А они стираются. Медленно, но стираются. Ты уже смутно помнишь черты лица, какие‐то детали, хотя раньше подмечал их слету. Раньше.

Сейчас я помню лишь глаза матери. Забыл ее голос. Помню, что читала на французском. Но как? Не помню. Но глаза… Она так на меня смотрела в тот день. Последний день своей жизни. Последние минуты. Две отчаянные минуты, которая она вырвала у смерти.

Так почему я забыл все это? Почему не перекладываю свою боль на других. Разве только я мог разрывать себе горло от той горечи, которая переполняла меня. Рвать сердце себе, проклинать себя за то, что именно я впустил в дом смерть. Я виноват. Я ее убил.

Я и его убил. Трельбицкого. Я бездушный кукловод, который так же бездушно расправляется со всеми марионетками.

Ей же так больно. Она сжимает меня в объятьях и прячет лицо в груди, пытаясь зарыться глубже, спрятаться от всего. А где? В чьих руках?

Расставшись с ней, я пошел обратно на набережную; за час народ буквально растворился. Я спустился к реке, сел на каменном берегу и слушал, как небольшие волны, подгоняемые ветром, бьются о сваи моста; смотрел, как неровный круг луны и огни левого берега отражаются в водной глади.

К трем часам я замерз. Сжался, наивно полагая согреться, и пошел пешком домой.

Уже три часа до экзамена.

30 июня, вторник

Сейчас половина первого ночи. Только проснулся. Кажется, я заболел.

В университет приехал рано, до экзамена еще сорок минут оставалось. Чувствовал себя развалиной. Не мог взять себя в руки. Поэтому, когда появилась возможность зайти в аудиторию, сразу же ею воспользовался. Как минимум из того соображения, что там я сидел с билетом, готовился, сконцентрировавшись на чем‐то одном. Весьма важном для меня. Сдал – получил пятерку. Поехал домой.