Цукерман освобожденный

Конечно же, он уже семьдесят два часа думал, неужели последним словом его отца действительно было «ублюдок». Бдение длилось так долго, что слух мог и ослабнуть. Ублюдок? В каком смысле? Ты никогда не был мне настоящим сыном. Но был ли отец способен на столь скептическую мысль? Впрочем, может, он прочел в моих глазах: папа, твой настоящий сын Генри, а не я. В обоих моих глазах? Нет, нет, кое в чем даже я разочаровываюсь, когда покидаю цитадель своего кабинета. Может, он просто сказал: «Плющи». Учил смерть делать свою работу, так же, как учил жену сворачивать зимние ковры, а Генри лепить снежки. «Плюньте»? Маловероятно. Несмотря на лекцию Натана по космологии, для отца, жил он или умирал, было два противоположных полюса, на которые ему было не наплевать: его семья и Гитлер. Ты мог поступить хуже, а мог и лучше. Лучше. Ну конечно же! Не «ублюдок», а «лучше». Первый принцип, последний наказ. Не больше света, а больше добра. Он просто напомнил им, чтобы они были лучше. «Ублюдок» — это фантазия, если не сына, то писателя. Мизансцена получше, лекарство посильнее, последнее возмездие от Отца. Однако, когда Цукерман не писал, он тоже был человек как человек, не более того, и, надо признать, мизансцена была не такая уж замечательная. Кафка однажды написал: «Я считаю, что стоит читать только те книги, что нас кусают и жалят. Если книга, которую мы читаем, не действует на нас как удар по голове, зачем ее читать?» Согласен — если речь о книгах. Но если речь о жизни, зачем придумывать удар по голове, когда никто и не собирался наносить удар? Да здравствует искусство, долой псевдологию!

Псевдология? Алвин Пеплер. Само слово как колокол, что призывает тебя обратно ко мне.

Что список заслуг Пеплера — об остальном ничего не известно — настоящий, подтвердила Цукерману Эсси вечером после похорон, когда все ушли спать. Они сидели вдвоем на ее кухне и доедали оставшийся после гостей кекс с корицей. Сколько Цукерман помнил, Эсси ждала ранняя смерть от обжорства. И ранняя смерть от курения. Она была одной из многих, для кого отец всегда улучал время поучить тому, как надо жить. «Он обычно сидел у окна, — рассказывала Эсси Натану, — сидел в инвалидном кресле и кричал на людей, паркующих свои машины. Они парковали их не так, как надо. Только вчера я встретила женщину, с которой твоя мать до сих пор боится разговаривать — из-за твоего старика. Старая миссис Оксбург. Она из Цинциннати, десять раз мультимиллионерша. Когда твоя мамочка видит ее вдалеке, она тут же бежит в другую сторону. Однажды Виктор увидел, как миссис Оксбург сидит в вестибюле под кондиционером, никого не трогает, так он велел ей пересесть — иначе она заработает пневмонию. Она ему ответила: „Доктор Цукерман, я вас умоляю, не ваше дело, где я сижу“. Но нет, ее ответ его не удовлетворил. Он стал рассказывать ей, как наша родственница, малышка Сильвия умерла в 1918 году от инфлюэнцы, какая она была умница и красавица и что после этого стало с тетей Грейси. Твоя мать не могла его унять. Стоило ей попытаться откатить его коляску, он устраивал скандал. Ей пришлось идти к врачу за валиумом, и свой валиум она хранила у меня, потому что, если б он его нашел, он бы стал орать, что она наркоманка».

— Эсси, в этом инвалидном кресле он стал и вовсе неуправляемый. Мы все это знаем.

— Бедняга Губерт Хамфри. Если он читал открытки твоего отца, мне его, бедолагу, искренне жалко. Да и что Хамфри мог сделать, а, Натан? Он же не президент, и Вьетнам — это не он затеял. Он сам растерялся. Но Виктору об этом и обмолвиться было нельзя.

— Ну, мучениям Хамфри пришел конец.

— И мучениям Виктора тоже.

— Это да.

— Ну, Натан, давай не будем вокруг да около. Мы с тобой не кисейные барышни. Мне так повезло, что я могу узнать пикантные подробности и, без твоей матушки рядом, убедиться в том, что ты свой поц используешь не только чтобы воду спускать. Я хочу знать про тебя и кинозвезду. Что у вас вышло? Ты ее бросил или она тебя?

— Я тебе все расскажу про кинозвезду, только ты сначала расскажи мне про Пеплеров.

— Про Пеплеров из Ньюарка? Про тех, у которых сын? Алвин?

— Он самый. Алвин из Ньюарка. Что у тебя на него есть?

— Ну, он был в телешоу. Помнишь эти викторины? Кажется, выиграл двадцать пять тысяч. О нем была большая статья в «Стар-леджере». Это сто лет назад было. До того он служил в морской пехоте. Вроде его наградили «Пурпурным сердцем». Кажется, его ранило в голову. Или в ногу. Во всяком случае, когда он вернулся, в его честь играли «От чертогов Монтесумы». Что ты хочешь о нем узнать?

— Я столкнулся с ним в Нью-Йорке. Он подошел ко мне на улице и представился. Судя по нашей встрече, попали ему не в ногу, а в голову.