Цунами

Рад толкнул дверь — она оказалась не заперта и легко отошла внутрь. Внутри было сумеречно, и было бы совсем темно, если бы сквозь стены, в щели между тростником, не проникал свет. И еще внутри было поразительно пусто: никакой мебели, разве что посчитать за мебель что-то вроде сундука или большого ящика у одной из стен, покрытого куском темной материи. Еще стояло несколько глиняных корчаг рядом с дверью — и это все. Прямо посередине хижины на земляном полу, играя красным жаром углей, тлел костер с двумя торчащими из него наружу полуобгоревшими поленьями, на круглой металлической треноге над костром стоял котел с поварешкой внутри, в котле с неспешной вальяжностью пофукивало какое-то кашеобразное варево.

Один за другим все трое они вышли обратно на улицу — после убогости хижины открытый солнечному свету земной мир, прошитый колоннами стволов, словно бы подпирающих собой зеленую шумящую крышу над головой, показался воистину храмом.

— А почему хозяева соглашаются, чтобы к ним в дом заходили? — спросил Рад у гида.

Гид чуть замялся.

— Мы им платим, — сказал он потом. — Вы можете что-то купить на память, — махнул он следом в сторону торгового ряда.

Гид куда-то исчез, с ловкостью профессионального мага растворясь в воздухе, Рад с Нелли остались вдвоем и не спеша двинулись к торговому ряду, ярко желтевшему сквозь зелень деревьев соломой двускатной крыши.

Они сделали какой-нибудь десяток шагов — и вынуждены были остановиться. Они вдруг словно запутались в детях. Детей было четверо, три мальчика, одна девочка, мал-мала меньше — старшему едва ли четыре года, а младшему с трудом два, — они не хватали Рада и Нелли за руки, не цеплялись за их одежду, но как-то так искусно путались в ногах — обвили, будто лианы, и идти дальше стало невозможно. Глядя снизу вверх доверчивыми карими глазами, они пытались поймать взгляды Рада и Нелли, и как только это у них получалось, тотчас принимались лепетать: «FIash! Snap!» И даже тот, которому было всего два года, тянулся за старшими. «Sna!.. Sna!..» — исходило с его пузырящихся слюной губ.

— Ничего не поделаешь, надо запечатлеться, — проговорила Нелли.

— Ребята работают? — более утвердительно, чем вопросительно, произнес Рад.

— Ну конечно, — отозвалась Нелли. — На, возьми, — достала она из сумочки оставленную Дроном его цифровую «Сони».

Рад взял камеру, отступил на несколько шагов, включил ее, экранчик выдал изображение, и Рад стал водить камерой перед собой, кадрируя картинку. Нелли, облепленная детьми, стояла, ослепляя улыбкой, вскинув вверх руку с изогнутой ладонью — Прекрасная Елена, прекрасно знающая себе цену и вкушающая полными пригоршнями наслаждения жизни. И дети у ее ног были истинно цветами жизни, чье назначение — лишь в том, чтобы украшать ее.

Рад уже собирался зафиксировать кадр, нажав кнопку спуска, когда Нелли неожиданно опустила руку, улыбка с ее лица исчезла — и Прекрасная Елена исчезла вместе с ней.

— Черт! — выругалась Нелли, глядя куда-то в сторону.

Рад проследил за ее взглядом, — японец, по-дальнозоркому далеко отнеся от глаз аппарат, рассматривал картинку, что отпечаталась у него на экране. Истощенно-тоскливое его лицо светилось улыбкой блаженства.

Нелли опустила руку к себе в сумочку, покопалась в ней, извлекла десять бат и отдала купюру старшему из детей.

— Подожди, ты что, я еще не щелкнул, — удивился Рад. Нелли, глянув в сторону японца, кивнула на него.

— Зато другой успел. Сфотографировал меня, черт!

— Ну и что? — Рад тоже снова посмотрел на японца. Японец, приложив руки к груди, все с той же улыбкой блаженства кланялся Нелли. — Пусть ему. Что ты так расстроилась?

Нелли ответила Раду негодующим взглядом. Детей возле нее уже не было. С тем же мастерством профессиональных магов, что и пожилой гид, получив заработанное, они уже растворились где-то на пространстве деревни, и без их венка ореол Елены Прекрасной вокруг нее погас окончательно.

— Тебе хочется, чтобы он со мной онанировал? Хочется, да? Для чего я ему еще?!

Раду показалось, у него вскипела кровь — таким внутренним жаром опахнуло его. Так горячо, так сильно ударило в голову, запульсировало в висках. Она пообещала ему себя. Прямо и откровенно. Даже не пообещала, а обязала его к близости с ней. Не тем, что произнесла «онанировать». Это, он теперь знал, было вполне в ее стиле. Как она произнесла — вот чем она обязывала. Она полагала его своим, мужчиной, которому имела право предъявить претензию, что он позволил покуситься на нее другому мужчине — неважно, настоящее было покушение или мнимое, — словно они уже были единой плотью и он был ответствен за нее как за женщину.

Он подошел к Нелли и протянул Дроновскую «Сони», так и оставшуюся неиспользованной.

— Что, отобрать у него аппарат? Разбить? Заставить сбросить кадр? Что желаешь?

Ход с насмешкой был верным. Негодование в ее взгляде дрогнуло — и улиткой, поспешно скрывающейся в своем домике, втянулось внутрь, сменившись полным благоволением.