Цвет черёмухи

Марья Касьяновна всегда знала, спит или бодрствует внучка. Как только Надя уснула, она вошла к ней. Наденька лежала полуоткрытой. Марья Касьяновна поправила подушку, закрыла Надю одеялом. Молодой месяц скрылся за горой. Уходя, он мутно светил среди мерцающих глубоким светом звёзд. Но если звёзды казались далёкими и чужими, то месяц был родным и близким. Марья Касьяновна долго сегодня говорила с подругой Лукерьей. Обе они догадывались о Наденькиных чувствах, обе долго плакали о её любви, о своей любви. Да, видно, никогда не выплакать им было тех слёз, что нагорели за их долгую одинокую жизнь.

Марья Касьяновна поцеловала внучку и прошла к себе. Ложась, прислушалась к корове. Марья Касьяновна умела по малейшему шороху и звуку узнавать жизнь своего двора. Заболеет ли гусь, занеможет корова или с петухом что случится, а она уж слышит, чувствует. Животина, заболев, всегда призывает хозяина. "Вот в прошлом году у Лукерьи баран заболел, — вспоминала Марья. — Лукерьи-то не было. Она на Пасху в церковь в город уехала, а я услыхала. А ведь он не блеял, не кричал. А я вот возьми и почувствуй, что он болеет. И верно, пришла, а он жаром дышит. Едва отпоила…"

Марья ещё перебрала несколько случаев, потом уснула, как в яму провалилась.

Разбудил её петух — молодой, горластый. Он залез на забор, долго крутил головой, выслушивал, нет ли где голоса, которому дать ответ. И тут же где-то далеко-далеко прокричал первый петух. Голос его был натруженный — должно быть, это был самый старый на селе петух. Дождавшись, когда он стихнет, Марьин петух поджался, вытянул шею и звонко прокричал на всё село. Даже до реки долетел его голос.

XXX

Прошло две недели, как Сомов приехал в село. У него уже сложился свой распорядок. По утрам они с Надей уходили на этюды. К обеду возвращались и обедали в доме Лукерьи. За это время Сомов написал портрет Нади. Писал он её под яблоньками, когда те ещё были в цвету. Сейчас этот портрет висел у него в мастерской. Сомов повесил его чуть в стороне от других работ и время от времени что-нибудь поправлял в нём. На портрете Наденька сидела в своём кресле, в белой с синими цветочками кофточке. В руках у неё был томик Тютчева, голова откинута в сторону. Вокруг Наденьки нежно белели цветы дикой яблони. Их розовый цвет освещал её лицо прозрачным живым светом. Вокруг была весна — весна была и в лице этой девочки. Только странный её взгляд, который Сомов давно подметил, выдавал напряжение внутренней жизни.

Уже были готовы и сохли портреты Усольцева, Цыпина и Риты. Он сделал и портрет поразившей его Доры Михайловой. Портрет этот ещё не был закончен и потому стоял на мольберте посреди мастерской. Написать Дору подсказала Надя. Случилось так, что, когда Усольцев ездил в районо, Сомов попросил его зайти в прокуратуру и поговорить о деле Михайловой. Усольцев всё выполнил, и дня через два в село приехал следователь. Сомов с ним встретился, поговорил. Видимо, Егор так поразил следователя своим видом и умением говорить, что тот только отвечал: "Хорошо, очень постараюсь! Очень постараюсь!"

Дора пришла благодарить Сомова в чёрном пиджаке с медалями во всю грудь, в чёрном платке и в новых, ещё не ношенных лаковых туфлях, купленных, видимо, лет десять, а то и больше назад. Надя в это время была в мастерской у Сомова. Увидев Дору, она сказала чтобы он обязательно её написал. Писал Сомов её во дворе, посадил на брёвна, что лежали у дома, оставшиеся ещё от его постройки. Дора смущалась, но Сомов сумел её уговорить. Теперь портрет был почти готов… Чёрное загорелое лицо, чёрные от загара и работы руки… В глазах тоска. И только медали молодо и звонко горят на солнце. Непросто они достались Доре. Когда Сомов расспрашивал её о медалях, она отвечала:

— Работала, да давали… Денег-то раньше не шибко много было, больше медалей, чем денег-то, давали…

Наде очень нравился этот портрет. Она подолгу рассматривала его и говорила, что самое поразительное — это глаза Доры. Голубые, блеклые, словно выгоревшие от нестерпимого зноя, что окалил её лицо и руки.

Время цветения миновало. Завязались плоды, и, уже осыпанная зелёными ягодками, шумела под окном у Наденьки черёмуха. На лужайках и опушках вспыхнули саранки. Вперемежку с саранками и стародубами они ярко-оранжевым шитьём пронизывали траву. Подходило время первого сенокоса. Ребятишки после Ильина дня залезали в воду, но купались не на быстрине, а в прогретых мелких заливах. Сюда же заплывали греться чёрные мальки. При появлении ребят они весёлой стайкой, как по команде, блеснув брюшками, уносились в другое потаённое место. Ребятишки ловили пескарей, иногда попадались и плотные ельцы. Настоящие же рыбаки уходили вверх по течению, далеко за село. Там, в глубоких водоёмах и заводях, таился линь, а на крутой быстрине хватал таймень.