Цвет Дня

И-таки оно оказалось в голове, и нашел я его совсем недавно. Я долго разглядывал его. Оно было черно-красным, иногда – зеленым; гибкие золотые змейки копались в нем, и тени перемежались со светом рваными пятнами. Я, кстати, всегда его так и представлял. Оно висело, нервно подрагивая, на нескольких тонких кровеносных ниточках – паук, распятый на продолжении своих лап. Я тут-же порвал их, и потекла кровь – совсем немного -, она стекла по стенкам вниз и заплескалась там, щекоча изнутри ступни. Этого я никак не ожидал, и мир вокруг начал быстро покрываться тенями: я всегда боялся крови. А сознание, ему что, оно гулко свалилось в пах и взирало оттуда изумленными и, почему-то, голубыми глазами: оно увидело город.  Я тоже его увидел. Но он был там, похоже, всегда.

Город. Рассыпающийся усталыми замшевыми кусочками или ядовито сверкающий россыпями битого стекла. С безумной путаницей узких улочек и с голубыми прозрачными венами проспектов, режущих его на большие темные куски. Город-снег или город-дождь; город, медленно уходящий в небо белой сухой пылью – в зависимости от времени суток. От времени года. Северный или восточный ветер. От моего настроения. От того, как лягут кубики. Потому что все, из чего он сложен, это они, разноцветные, всегда падающие по-разному. Как в жутковатой детской игрушке – калейдоскопе.

Я помню, это зрелище сильно удивило меня, я с большим трудом оторвался от созерцания и стал смотреть в окно. За окном было так себе… Там все еще шел дождь. И дерево, нагло раскинувшее на полнеба свою зеленую нервную паутину, в которой запутались вороны (висят головой вниз; глаза – грустные: кто принесет червячка бедняжке, кто пожалеет?). И дождь мочит их черные тушки, и кажется, что они вот-вот сдохнут. Утро, когда дождь капает на сонных ворон, и они покачиваются, глухо каркая – плохое утро. День, начавшийся с плохого утра, вряд ли будет сколько-нибудь хорош тоже; вечер же, вероятнее всего, будет просто ужасен. Когда же все это, наконец,  кончится, вспомнятся грустные и тяжелые слова:

“ Если кто-нибудь думает, что кто-нибудь держит небо,

Он, конечно, сильно ошибается.

Разумеется, небо никто не держит, и поэтому вечерами,

Оно падает на плечи тех, кому одиноко.

И если кто-нибудь думает, что это приятно -

Держать на своих плечах целое небо,

Он, конечно, сильно ошибается:

Небо, оно такое огромное по сравнению с нами.

И если кто-нибудь думает, что чье-нибудь одиночество

Способно выдержать одиночество целого неба,

Он, конечно, сильно ошибается,

Потому что в любом случае для этого нужен

Кто-то третий”.

Что-ж, когда стемнело, я вышел на улицу искать его. Знаете, иногда они даются даром, иногда приходится платить… Фонари вдоль улицы цепко держались своими светлыми ручками друг за дружку, чтобы не затеряться во тьме – желтые янтарные бусы на страшненькой шее ночи. И бусинки-то едва касались друг друга, и по этим лужицам света прыгали поздние сонные прохожие – скок-поскок, от фонаря к фонарю, и все меньше и меньше их становилось, потому, что некоторые не допрыгивали и тогда терялись во тьме, и кто ж знает, что с ними творилось дальше…

И не видно ни лиц, ни красок – только темные силуэты с вырождающейся от усталости походкой; только тихие звуки шагов. Да и лучше это на самом-то деле, гораздо лучше для прохожих, что они утратили свою былую объемность: это позволило им обрести недоступные прежде изящество и простоту. Словно с дверей всех туалетов мира отклеились и заспешили прочь точеные фигурки, расширяющиеся кверху или книзу – символические женщины и мужчины. И чей силуэт в ночи краше, чьи шага мелодичнее, кто разберет? Это не полдень, когда само Солнце выискивает недостатки, когда все обнюхиваются взглядами, как самые наглые псы: нравится – нет, и ветер поднимается от этих быстрых посматриваний и сдувает с вашего застывшего как у сфинкса лица песчинки, и обретает оно точеность, и совершенство, и затасканность.

Но все это очень быстро сменялось, когда сознание мое вдруг подленько напряглось, изловчилось, и, неловкою жабою сиганув вверх, гулко обрушилось обратно чуть не на дно желудка, сбив меня с ног, прокляв мою душу, заодно что-то сделав с улицей и:

фонари умирающе склонились к мостовой, проливая последний свой свет, и в этой тусклости слабо замерцали бесчисленные и злобные пенные ручейки, составленные из вина и водки, волны которых быстро уносили прочь странные ущербные кораблики, напоминающие засушенные сердца, раскрывшиеся как мертвые красноватые раковины, на которых беззаботно и пьяно правили непотребные вечерние мужички, залихватски что-то покрикивая, весело разевая свои разбитые пасти с мерцающими там золотыми зубами и сигаретами; ничего, ничего не понимающие и только смутно видящие, как им вслед машут, разочарованно застегиваясь, женщины, украдкой смахивая слезу, украдкой же и ухмыляясь вослед, перепрыгивая с ноги на ногу, чтобы, не дай бог, не наступить в воду, потому что женщина в винной речке сразу становится трупом, и ее уносит раздвинутыми ногами вперед, разметавшуюся и раскрывшуюся, в туманные и дурные дали.