Цвет и крест

Скоро все успокоилось на Сборной улице, и легенда о том, что икона трупы открывает, до времени спряталась в хорошенький соседний дом с геранями на окнах, как прячется потухающий огонек в глубину лампадного стаканчика.

Я рассказал это своему соседу во время процесса Бейлиса, чтобы показать ему, как из ничего собирается иногда темная туча, как бессилен бывает человек остановить ее…

– А все-таки Бейлис виновен, – сказал мой знакомый.

– Как? Факты?

Он верит и больше ничего, верит в существование ритуального убийства, как темное русское простонародье, и факты процесса располагаются у него по линии веры. Я это высказываю ему, он упрекает меня в таком же обращении с фактами, уверяет, что сам обладает объективной истиной: ритуальные убийства, несомненно, существуют, и Бейлис скорее всего виновен.

Вот… И не один раз я слышал сам, высказывались так:

– В этом деле меня волнует положение невинного человека; что существуют или не существуют ритуальные убийства, я не знаю, может быть, и существуют…

Этим открывается лазейка, и снова прячется от света дневного кровавая легенда, настанет час, и она опять оживет. Так, я думаю, осталась лазейка и в ответе присяжных. Пусть Бейлис оправдан, мое положение «жида» на Сборной улице остается по-прежнему. Необходимо во что бы ни стало сломать половицы и крысу найти.

В законе отчем

Вблизи того места, где некогда собиралось Новгородское вече, до сих пор сохранился уголок Великого Новгорода: группа тесно стоящих одна к одной маленьких деревянных церквей и Ярославова башня. Не раз вглядывался я тут с восторгом в пропорции маленьких храмов, похожих на старые деревья, поднимающиеся от земли к небу.

Проходя однажды этим древним городом с одним моим знакомым, старым генералом, слышу я от него такие слова:

– Если бы моя власть, я сейчас же велел бы срыть эти бессмысленные здания, черные и страшные. Помилуйте, ведь они всякую охоту молиться отбивают, то ли дело церковь нынешняя, стоит веселая и молиться зовет, смеется, как клюковка!

Срыть церкви! А генерал, я знал, – человек очень верующий, усердный православный христианин. И вдруг срыть!.. Негодует на здания, – чем они ему мешают? Не так ли, чем иногда мешали и жившему в Новгороде в ссылке Герцену? Не странно ли, что Герцен, друг художника-мистика Витберга в Вятке, здесь, в Новгороде, презрительно называет прекрасные древние здания «пережившими свой смысл». Почему же для Герцена, новгородского периода его жизни, не находилось смысла в том, что в наше время составляет содержание многих произведений наших лучших художников? Я думаю, это потому, что Герцен очень томился жизнью в Новгороде, ему хотелось «жить», как и генералу, ненавидящему старинные церкви, хочется не мечтать, а говеть, молиться в современных условиях. Герцену – делать большое общественное дело, генералу – домашнее, обоим действовать, быть. Так что, по-моему, не совсем лишены смысла генеральские слова – смысла жизни, проливающегося в трещины старых форм. А эта упорная борьба самого же духовенства с археологией, которую принято объяснять только эстетическим невежеством семинаристов! Я видел в Костроме белую церковь и разглядел под известкой драгоценные замазанные изразцы. Но даже и это варварство я не считаю плодом исключительно невежества: у батюшки свой вкус к белому, радостному, вот он и замазал старое и вокруг церкви тополя посадил. Да, он невежда в искусстве, но если бы он был художник, он создал бы свой, иной стиль, а в старом не стал бы молиться, значит, замазывание не плод одного невежества, а также какого-то смутного требования иных форм для современной жизни.

Помню, я разглядывал однажды в музее темную икону византийского письма и, как плохой археолог, думал о том, что, может быть, некогда эта икона была почитаема и сотни тысяч людей поклонялись ей, целовали и по вере своей получали исцеление, а вот теперь живая святыня умерла и лежит в этом археологическом склепе под стеклом.

– Луком бы ее! – сказал в это время один старый священник, слушатель Археологического института.

– Я тогда еще не был знаком с обычными приемами археологов, не понял священника и очень удивился его словам.

– Луковицу надо пополам, – объяснил он, – половиной потереть, икона и повеселеет.

– А вы любите веселых?

– Ну, ко-нечно же! – засмеялся он и как-то особенно подмигнул.

Так и начался наш разговор о радостных иконах и так шуточками продолжался вплоть до того, как священник коснулся в своем рассказе своей какой-то душевной боли. Насколько я уловил, боль эта была в борьбе с различными сомнениями в религии. Борьба, впрочем, закончилась благополучно: из мрачного душевного состояния открылся радостный выход.

– Я понял вдруг за чтением Библии, что жизнь есть радость, счастье.