Цвет и крест

Гонятся теперь у нас за большинством, но ничего не выходит: нынче оно такое, завтра другое. Настоящее, вечное большинство в детях: кому охота все счетом брать – маленьких и счетом больше, но главное тут не в счете голов и годов будущих. Мы, взрослые, как ежики, покрыты колючками, и трудно, почти невозможно быть нам теперь как дети, но мы делаем усилие пойти к ним навстречу и, главное, хотим взрослым напомнить: «Будьте как дети!», а то никогда не услышите: «Слава в вышних Богу и на земле мир!»

Про зверя ужасного вида

Рассказ

Облетая седьмое небо, заскорбел сторожевой самый маленький ангел: так велик был соблазн на земле, что и на седьмом небе отразилось изображение зверя.

Тяжелы не по силам были маленькому ангелу скорбь о человеке и гнев, стал он от этого низиться и пал среди высоких деревьев и низких трав на берег лесного ручья, где жили звери, поедая друг друга.

Не горевали на небе о нем, не стенали, как на земле. Маленький ангел заскорбел о человеке, и в тот же миг ему назначено было служить на земле полезным человеку животным, пока не исполнятся сроки.

Неподвижны твердые стволы деревьев с корнями-удавами и тяжела земля, как тяжела земля! И птицы устают от земли и поют сидя. Лежа спят, отдыхают звери. Колышутся травы-злаки везде и не могут стронуться с места.

Твердое, тяжелое и неподвижное для упавшего было ужасно. Только воде он обрадовался и узнал ее.

– Сестрица моя!

Но быстро обежала вода и на острых камнях оставила болеть его новое тело. Тяжело проходила первая боль, и выросла на месте ее длинная сухая игла.

Ветру обрадовался.

– Братец мой, ветер!

Не узнал ветер, облетел.

И на месте больном вторая выросла длинная сухая игла.

– Милые мои, птицы!

В краю непуганых птиц испугались крика его поющие птицы и разлетелись в разные стороны. И на месте больном новая выросла длинная сухая игла.

– О, Господи!

Бог не откликнулся: никто не знал в лесу, для чего это нужно так и чем все это кончится. Только эхо отвечало тем же стоном:

– О, Господи!

Тяжко проходит время в лесу, и, лукавя, привыкают звери обходить неподвижное.

Нет уже больше ни сил, ни охоты с братским приветом обратиться к живущим; все тело упавшего покрылось колючками, и весь он зарылся в сухой листве. Тогда выходит на мышиную тропинку зверь ужасного вида, весь кругом покрытый длинными сухими иголками, и говорит:

– И ты такой!

А упавший узнает себя.

– Брат мой, ежик, – сказал зверь ужасного вида, – ты теперь вырос, настало время служить.

И, обходя стволы и кусты, вышли ежики на моховую дорогу. Босая шла по дороге женщина с ягодами и пела веселую песню. В колее, заросшей мохом, ожидая, притаилась змея. Босоногая с песней шла на змею.

Старший ежик сказал:

– Брат мой, все в лесу боится змеи и даже победитель всего на земле, человек, не может побороть этого страха, но мы, ежи, не боимся змеи: мы это переболели и оттого покрылись колючками.

В сумерках наступающей ночи с песней проходила босая женщина змеиное место и не видела, как, наколов на иглы убитую змею, мышиными тропинками куда-то в лесные завалы пробирались ежи.

Не горюют на небе, не стенают, как на земле. Увидев на седьмом небе отражение зверя, заскорбел маленький ангел, и в тот же миг ему назначили пробыть полезным человеку животным, ежом – истребителем змей, пока не исполнятся сроки.

Праздник рыжего таракана (из дневника)

29 декабря

Захожу я на Рождество к приятелю, который служил верой и правдой в Министерстве народного просвещения, и на пороге этого когда-то семейного и культурного дома останавливаюсь изумленный: неубрано, пыль, на столе черные сухари и колбаса, аркой во всю комнату библиофила развешена рыба – вобла.

Алексею Николаевичу Толстому, любителю описывать разрушенные дворянские гнезда, рекомендовал бы я посетить теперь квартиру библиофила, славянофила, чиновника нынешнего времени Акакия Акакиевича. Я едва узнал его, потому что волосы, которые он почти что брил, я всегда считал белыми, а теперь они выросли на вершок совершенно седые.

Прекрасный человек, ни малейшей «буржуазной» злобы за свою расстроенную жизнь, он думает только о России, верит, что она воскреснет, и все принимает как ужасное, огромное несчастие.

Кое-как вскипятив чаю, мы разговариваем о самоопределении народностей, это у нас с ним в начале революции было любимое: мы мечтали о расцвете народностей со слабым сопротивлением капиталу и водке, тех, которых воспевает Бальмонт: «Самоане, Самоане!». Что теперь осталось от этой мечты! Как будто и есть что-то новое: Дон, Украина, Сибирь. Всего два месяца назад один оптимист говорил, что из нашего трудного финансового положения выйти очень легко: можно продать Камчатку. Теперь Сибирь с Камчаткой отделились, а еще через месяц и сама Камчатка заявит: «Не хочу продаваться, я не продажная!» И те жены и дети, которых Минин хотел заложить, теперь, пожалуй, не пожелают закладываться, скажут: «Не хотим, мы сами!»

Мой собеседник об этом самоопределении во имя «Не хочу, мы сами!» говорит так: