Цвет и крест

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! Лились потоки небесные, не умолкая гром гремел, то покажет старый господский дом, словно черный корабль между волнами, то корявые огромные верхушки лип, словно отбитые, куда-то летят, то Ведуга блестит, как змея в чешуе.

Но Марфа не видит ничего и не слышит, только смотрит в озаренное лампадой лицо Богородицы, переводит глаза на Ивана-Воина, Ивана-Осляничка, да крылья белые постоянно мелькают в глазах.

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! – шепчет Марфа и протягивает свою тонкую свечку к святому с ослиной головой, но руку словно кто отводит: рука тянется к Ивану-Воину.

И опять долго молится Марфа, и опять хочет поставить свечу Осляничку, и опять рука тянется к Воину.

В третий раз прошептала Марфа молитву, и свечка ее, тонкая копеечная свечка, легко стала перед иконой и загорелась просто, спокойно. Так же и у Марфы на душе стало покойно, будто и ее жизнь горела, как эта копеечная восковая свеча перед Осляничком.

– Поставь Осляничку обидяющему свечку: он сымет обиду твою! – вспомнились Марфе слова Богородицы.

Но не успело у Марфы от сердца отойти, слышит она шум на дворе, и человеческие голоса все ближе, ближе и много, много народа входит в избу.

– Получай хозяина! – сказали.

И положили Стефана на лавку под образами, о чем-то говорили, о чем-то спрашивали, пожалели Марфу и вышли вон. Так и осталась Марфа одна с покойником, долго стояла и не могла долго в себя прийти, а когда опамятовалась и свечку хотела покойнику в головах поставить, он открыл глаза и сказал Марфе ласковым, душевным голосом:

– Марфа! – сказал Стефан, – что ты ставишь мне свечку: я еще поживу.

Встал покойник с лавки и пошел к Марфе.

Дождь стихал на дворе, шумели только потоки воды на земле. На небе вспыхивающее красное пламя показывало черные гряды расходящихся, бегущих туч, а между ними все яснее и яснее светилась прозрачная зеленая ткань. Последний медленно проходящий клок, словно волосы, свесился над двором и закрыл зеленую прозрачную ткань; красное пламя из этого черного клока вспыхивало и освещало ряды страшно напуганных черных избушек у реки. Клок-волосы медленно сваливал за реку; снова показалась зеленая светлая ткань; все яснело, яснело и, наконец, побеждая все далекие красные огни, луна кротким евангельским светом осияла избушки, струистую реку, старый парк и старый двор.

Лампада-луна светилась и перед иконой, и Богородица с младенцем в руках говорила молящейся женщин:

– Марфа, после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье.

V У святого колодезя

В день Николы Вешнего солнце в окошко глядело, жаворонок пел над полями, благовест Семибратского монастыря собирал воедино людей и полоски разделенной земли. По дороге из Юрьева шли три женщины: одна в сарафане с красными цветами, другая в сарафане с белыми цветами, третья женщина была под годами, и сарафан у нее был в темных цветах.

– Милые! – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – есть теперь люди, Бога не сознают, говорят:

– Бога нет.

Женщина посмотрела на поля, на зеленеющие всходы.

– Милые, а это кто же нам посылает? Бог, милые девушки, Бог!

Молодые девушки плохо слушали: что им было до старого Бога, когда молодой Бог в окошко глядел на утренние росистые поля и молодой звонарь весело звонил: «Девки в лентах, бабы в бантах».

Благовест все креп и креп. Со всех трех сторон сходился народ. С четвертой, где нет ни сел, ни деревень, показалась черная старушка со свечкой в руке.

– Чья это старушка? – спросили девушки.

– Судьба! – сказала женщина в темных цветах.

– «Девки в лентах, бабы в бантах», – звонил теперь вовсе близко молодой звонарь.

Народ вбирался в церковь, как пчелы в улей, но весь не вобрался: у Святого колодезя под ракитами, возле деревянной часовни, будто рой отроился; это были те, кто пришел сюда за советом к старцу Егору. Три юрьевские женщины у Святого колодезя наполнили пузырьки святою водой и сели на лавочку под ракитами. На ракитах пел соловей, в роще куковала кукушка.

– Ты о чем будешь спрашивать? – шептались одна с другой женщины на лавочке, на камнях, на пнях.

У одной поросенок хворал, у другой корова, у третьей дочка засмыслилась.

Там говорили о счастье, там о женской доле, там о судьбе.

– Милые, – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – судьба женская еще во чреве матери отпечатана.

– У всякого есть своя доля и мера, – отвечала ей какая-то женщина с меднокрасным лицом, с окровавленными ногами.

– Крапивой, крапивой на ночь обложи, завтра ноги живые пойдут, – сказала женщина с темными цветами.

– Как звать тебя? – обрадованная советом, спросила нездешняя женщина.

– Меня зовут Марфой – сказала женщина в сарафане с темными цветами.

– Ну, вот же спасибо тебе, Марфа, за твою крапивушку. И земно ей поклонилась.

– А меня зовут Татьяна Одинокая, я не здешняя, – молвила женщина с медно-красным лицом.

И, понизив голос, с лицом, обращенным к Марфе, но глазами, далекими отсюда, шептала: