Цвет и крест

Было время, когда идея поклонения только Сыну была принесена на Русь, в Киев, из Византии, и вот начинают тогда строить на Руси храмы, посвященные св. Софии. Последующая Киевскому периоду история Московская показывает, что идея второго лица Софии-премудрости не была понята: Софию приняли за Матерь Божию, и вот начинается в Московский период строительство храмов Богородице (исключения только подтверждают правило). Третий период русской истории начинается неслыханным и единственным в христианской истории действием. Император Петр I бежит из Москвы и строит на новой земле храм Пресв. Троицы. С основанием этого храма, первый раз за 17 веков существования христианства было составлено русским священником величание Св. Троицы. И раньше пелось величание, но в нем выделялось опять-таки второе лицо: „Величаем Тя, живодавче Христе, и чтем всесвятого Духа Твоего, Его же от Отца послал еси божественным учеником Твоим“. Таково было прежнее величание. Ныне в память Полтавской победы составляют и первый раз поют в Троицком соборе: „Величаем Тебя, Триипостасный Боже!“ Так Петр I провиденциально положил идею триединого христианства и с него начинается нынешнее движение внутри русской церкви».

Вот что приблизительно говорил мне о. Спиридон в своем деревянном домике за долгими вечерними беседами.

<Рецензия>: С. Дурылин. Церковь Невидимого града (Сказание о граде Китеже)

Книгоиздательство «Путь». М., 1913

Руководящая мысль автора этой небольшой, но содержательной книжечки состоит в том, что современное интеллигентное общество в своем служении церкви принимает ее видимую часть за целое. На это «сбиваются роковым образом все рассуждения Толстого, Мережковского и русской интеллигенции». Народная душа, наоборот, если видит несовершенство в земной церкви, находит себе утешение в церкви небесной, невидимой: так создалось сказание о граде невидимом Китеже. Мысль эта совсем не новая, но вышитая на узоре необыкновенно поэтического сказания о невидимом граде Китеже и притом очень заботливо, искренне и талантливо, увлекает. Жаль только, что автор мало анализирует факт, почему же Толстой и другие именно «роковым» образом смотрят на церковь видимую. И что без этих роковых писаний современного человека может дать факт народного устремления в церковь невидимую? Как странно, что никто из писавших о Светлом озере и граде Китеже не останавливается на моменте безысходной мрачности своих впечатлений. В самом деле, отбросим на мгновение поэтическую этнографию Китежа и перенесемся в другой край. Совершенно та же апокалипсическая легенда о низ-ходящем граде, совершенно та же религиозная психология людей, и вот мы что видим в одном уголке Кавказа: десятки лет священным долотом и священным топориком люди долбят каменную гору, веруя, что град, украшенный аметистами и топазами, низ-шел в эту гору. Не то ли и в Китеже:

– Старушка, ветхая, сморщенная, лезет ползком к коряге, подле овражка, и что-то тычет туда, за корягу, в валкий, провалистый мох, образующий что-то вроде отдушины.

– Бабушка, что ты?

– Пообносились угоднички-то. Ризы ветхие, холстинки им сунула. Не прогневались бы!

Тихо плескалась вода…

Отбросьте эстетику умиления автора – получится дыра Кавказа: представьте роковую душу интеллигента, потомка этой старушки, ищущего видимую церковь на земле, – и будет трагедия, и с нею смысл.

Отклики жизни (Желтый город)

Мы ехали посмотреть один, судя по объявлению, очень выгодно продающийся дом на окраине Петербурга, в этом многоверстном кольце деревянных строений, охватывающем каменный город. Казалось, что расчет наш был точный и разумный: вместо того, чтобы платить тысячу двести рублей ежегодно за квартиру в пять комнат в казенном доме, купить дом в деревянном и расходовать деньги для себя, а не для домовладельца; и потом какое же сравнение воздуха в части каменной и деревянной, а проезд каких-нибудь лишних двадцать минут – пустяки. Самое же главное – не выгода материальная, а простор душе. Приятель мой, чиновник Министерства народного просвещения, сохранил от своих предков стремление обзавестись собственным домиком и жить в нем независимо, как жил его дедушка, дьякон в Лебедяни, полвека тому назад. Портрет этого старика возле бревенчатого мещанского домика с палисадником висит у чиновника на видном месте. Не раз в мечтах о прошлом приятель мой снимал эту лебедянскую фотографию и, глядя на нее и представляя родной город, приходил в умиление: душу свою он сравнивал с душой Лебедяни, как у Роденбаха сравнивается это в «Мертвом Брюгге». С трудом выносил я эти признания: во-первых, душу героя сопоставлять с городом в России невозможно, просто нет этого у нас, а потом какая же в Лебедяни душа? Но приятель мой страдал разными болезнями, ему хотелось покоя физического, – я не спорил и с удовольствием поехал с ним покупать идиллический домик в деревянном Петербурге, будто бы похожем на Лебедянь.