Цвет крови

— Я подумала, что это была комната Сандры. Решила, вот оно, я наконец все нашла. Тетя Сандру изнасиловал мой дедушка… вот что случилось. Я вернулась в свою комнату в бунгало, принесла все эти альбомы, но не знала, что дальше делать. Я хочу сказать, говорить отцу было бесполезно, он не выносил, когда говорили что-то плохое о Сандре или дедушке.

— И как ты поступила?

— Я собрала все альбомы и газеты, вызвала такси и убралась оттуда. Приехала прямо сюда, Джерри впустил меня. Я еще не успела ничего ему рассказать, как он показал мне фотографию Мариан и газетную вырезку. И все сошлось: эта комната, содержащаяся в таком виде, будто девочка еще жива, но застыла в двенадцатилетнем возрасте. И мы решили, что должны сходить на кладбище…

— Откуда вы узнали, где это?

— Было написано на обороте фотографии. Мы решили поехать туда и приклеить фотографию на надгробье, если там таковое имеется, а потом… не знаю, что мы собирались делать потом. Мы были слишком расстроены; я, во всяком случае. Двенадцать лет. Бог мой.

— Кому-нибудь рассказывала?

— Я позвонила Дэвиду Мануэлю… и Джонатану. Считала, он имеет право знать. Он совсем взбесился. Сказал, что я не должна никому говорить, что это семейное дело и все должно оставаться в семье.

— Ты призналась, что уже рассказала Дэвиду Мануэлю?

— Да. А что?

Я вспомнил, как умер Мануэль, и прикинул, кто мог быть в этом виноват, и решил, что Эмили пока этого знать не стоит.

— Да так. А в записях есть что-нибудь интересное?

— Я только начала просматривать. Рассказы о праздниках, вечера бриджа, семейные сборы вокруг пианино — все в этом роде. Иногда записи позволяли делать детям. Вот что написала Сандра:

Ездила с папой на матч Сифилда против Олд-Уэсли. Сифилд выиграл со счетом 24:16. Папа купил мне шоколадку и пакет карамели. Сказал, что очень отличился Рок О'Коннор. В моем новом пальто с меховой опушкой и помпонами мне было тепло.

— Это было в 1968 году; ей было лет восемь или девять.

— Обычная девочка, — заметил я.

Мы не смотрели друг на друга и держали свои мысли при себе: она не была обычной маленькой девочкой, а если и была, то быть такой ей оставалось недолго. Я дал Эмили свою визитку.

— Мне пора. Если попадется что-нибудь и ты решишь, что я должен об этом знать, позвони. Есть еще один человек, с которым тебе полезно было бы поговорить, — Марта О'Коннор. Ты знаешь, кто это?

Эмили улыбнулась:

— Сводная сестра Джонни? Журналистка? Я знаю, кто она такая, но никогда с ней не встречалась.

— Если не сумеешь дозвониться до меня, свяжись с ней. Она девушка разговорчивая.

— Вы хотите сказать, болтливая?

— В хорошем смысле.

Я оставил Эмили сидящей на полу и разглядывающей страничку в одном из дневников Мэри Говард. Я направился к двери, но вернулся.

— Еще кое-что: второй кукольный домик, тот, что в твоей спальне в Бельвью, — он всегда был у тебя?

— Нет. Нет, это тоже бабушка Говард мне оставила. Если честно, я едва на него взглянула.

— Там у порога рассыпаны рябиновые ягоды. Это ты их оставила, и на могиле Мариан тоже?

Она кивнула.

— Они вроде должны отгонять злых духов. Так считается.

— Пока не слишком срабатывало, верно?

Эмили потерла кольца на своих пальцах.

— Мы живем в надежде. Мы живем в надежде.

ГЛАВА 24

Пэт Трейси жил в маленьком террасном доме, выходящем на улицу, недалеко от бара «Якорь». В своей записке Марта О'Коннор уверила меня, что он поздно ложится спать, и точно: когда я туда приехал, в доме горел свет. Я представился через отверстие почтового ящика. Он открыл дверь и оглядел меня с ног до головы. Мы сразу узнали друг друга; по крайней мере я его узнал: он был завсегдатаем «Якоря», где консультировал сотрудников газеты по поводу приливов и отливов, неожиданных изменений в расписании паромов, штормовых предупреждений или относительно того, какой вред рыбной промышленности могли нанести новые правила рыболовства, установленные Европейским союзом. Молчаливый Джон звал его капитаном, но я думаю, так он над ним подсмеивался. У него были глубокие морщины и вставные зубы, не самым лучшим образом подогнанные, поэтому он постоянно двигал их языком по деснам; на голове плоская кепочка, засаленная до блеска. Я сел за маленький, видавший виды пластиковый столик, и он церемонно налил остатки «Гиннесса» в небольшой стакан, добытый где-то в своей ужасной кухне. Мне пива не хотелось, тем более из такого стакана, но нельзя же так реагировать на гостеприимство хозяина. Рядом с ним на столе лежала открытая потрепанная книжка «Потопи Бисмарка!». В плетеной корзинке свернулся светлый терьер; в доме пахло заплесневелым хлебом и псиной.