Цвет ликующий

Послала письма знакомым теткам и Тышлеру такого содержания: «Дорогой Александр Григорьевич, Вы совершенно удивительный художник. И чем старше, тем интереснее. Последние работы как-то соединились с первыми. Прошла целая жизнь. И то, что Вы можете повторять и варьировать, для меня тоже удивительно. И само Ваше существование в Москве тоже чудо. А так как я больше всего на свете люблю чудеса, то естественно, что Вам и адресую свои дифирамбы. Живите еще как можно дольше. Очень интересно, что Вы еще напридумываете. Сердечный привет Флоре Яковлевне. Ваша…»

Роза. Похожа на ренуаровскую госпожу Самари в голубом, только простонародней. Говорит: ложить, вызовов, из Вятки. Приезжала сначала в брюках на велосипеде, сейчас жарко — в сарафане с откровенным вырезом. Она еще говорит «щемит».

25.6.66.Лежу 11-й день. В первые дни по разбегу «писала» мысленно и словесно букеты и путешествия. Правда, снотворные действовали, и я была со свежей головой. Сейчас устала лежать, устала любоваться оставшейся мне красотой окна, букета и неба. И прочитанными и продуманными мыслями. Главным образом, наверное, от недосыпа. Еще много можно сделать лежа, подготовить для работы и жизни. Да вот устала.

Результат кардиограммы окончательно не известен, не могу и по самочувствию решить, конец лежанью или нет.

Читаю Сартра «Слова», окончание. И как это ни парадоксально, нахожу черты сходства в вопросе о работе и смерти с моими представлениями. «Это привычка и притом это моя профессия». Я так же говорила Н. В. на рассуждения о бесцельности и ненужности живописи: «Это моя профессия». Не читая Сартра. Чем могу гордиться. Хорошо сформулировала, не будучи ни писателем, ни философом. У нас в саду поют жаворонки и даже вечером.

28.6.66.Получше. Читаю Зониной статью об Экзюпери. Интересно она написала, начиненная мудростью Сартра. Не восторженно. Я читала только «Принца» и осталась совсем холодна. Думаю, что это одной стати с Александром Грином. Те светлые души, от которых делается скучно.

Вспоминала о юности. Старшую хорошенькую сестру Марии Рождественской звали «девочка». Они с длинной подругой Женей приезжали к нам на «Мызу» на дамских велосипедах с шелковыми сетками на колесах; лежали в траве и говорили, что слушают, как растет трава. Чему я удивлялась, хотела, но не могла никак услышать и даже увидеть. Шарфы на завитых щипцами волосах они завязывали щипцами на ушах. Потом она стала зубным врачом и имела свой кабинет. Мы у нее лечили зубы. Наверное, год 1910–1911.

Некрасивая ее сестра, морж в пенсне, играла на музаке, училась у молодого таланта Сидякина. Сидякин был кумир в их доме, но ухаживал за «девочкой». Были сочинены стишки от некрасивой Марии гению Сидякину:

О, Вы гений, Вы зарница,
Мысли все во мне туманны,
Ехать надо за границу
И играть побольше гаммы!

Платье у нее было из несгибающегося шелка в пышные складки.

В мае этого года мы проезжали по Студеной улице мимо их дома с нелепым балкончиком-фонарем. Бывало, к ним часто ходили слушать музыку, у них я брала читать очень тогда любимого Чехова.

Кроме Сидякина Мария была влюблена в бранд-майора Чапина. В него были влюблены и Катерина, и Клавка с училищного двора, а особенно Лиля пухленькая, у которой даже был с ним настоящий роман. Как ведь завидно! И она делилась своими восторгами, как он, т. е. бранд-майор, ее ласкал, но невинности не лишал. Во время войны она честно вышла замуж за кого-то, а мать ездила в опустошенную уже Москву закупать приданое.

Мария любила эротические рассказы об отцах, насилующих своих дочерей, о хозяйках публичных домов, заманивающих гимназисток к себе, очень откровенно рассказывала, как однажды он, т. е. Сидякин… А замуж не вышла.

Самая интересная для них всех, влюбленных в брандмайора и заодно в его любовницу-артистку Калантар, была, конечно, Клавка с училищного двора, вся в веснушках, рыжая богиня с круглой шеей. Клавка была дочкой сторожа городской управы, где служил и Чапин, и могла рассказывать без устали, как «пожарник» живет, обливается каждый день одеколоном, ездит на двуколке, играет на бегах, матерно ругается на пожарах и обожает свою артистку лет пять. Меня в эти разговоры не допускали. Классом ниже, еще мала и «ничего в жизни не понимаю».

Училищный двор и сейчас стоит, и этот домик, где жила Клавка и на чердаке которого повесился несчастный сын Свиридихи — Сократ. Цел и публичный дом напротив, дом в три окошечка, и училище такое же, и наш дом.