Цвет папоротника

В ее письмах появилась новая тема. Пусть он ничего такого не думает, она умеет уважать чужой образ жизни, ценит чужие привычки. Как и свои. Что никогда не променяет свою, добытую такой ценой независимость на кухонную дисциплину, и они останутся навсегда только добрыми друзьями. И это вполне приемлемый вариант.

Валентин дрожащими руками развертывал очередное письмо, с мукой в голосе говорил мне:

— Ты только подумай, что она пишет, — и прятал подбородок в грубый свитер.

Серж всем ее знакомым теперь с гордостью демонстрировал отремонтированную Валентином ракетную установку. При этом он говорил… Но что он говорил, она никому не расскажет. Между прочим, ее сынуля разобрал на диоды транзисторный приемник и заявил, что соберет из него робота, чтобы помогал маме.

Гипс сняли, и Валентин начал томиться в своей квартире, часто звонил в институт и интересовался, как продвигается работа, злился и проклинал свой бюллетень.

Марина сообщала, что ее мама тяжело заболела, внезапно теряет сознание от остеохондроза, поэтому и шагу без нее ступить не может, и ничто не помогает — даже «стекловидное тело». Серж за это время совершенно отбился от рук. А в конце замечала, что ее гнетут недобрые предчувствия, у нее депрессия, но размагничиваться нельзя, потому что она тут столп, опора. И как трудно порой бывает без близкого человека.

Валентин тихо паниковал от этой сумятицы чужих проблем и заметно погрустнел.

Потом Марина написала, что матери стало легче и они принялись менять однокомнатные, свою и мамину, квартиры на двухкомнатную — так будет удобнее. В Москве трескучие морозы, отопление в их доме работает плохо. Сын по ночам мерзнет, и она берет его к себе в постель. Писала, что напрасно он так настаивает на ее визите, и было бы лучше, чтобы эта романтическая история так и осталась красивым эпизодом, потому что будни такие серые, скучные, тоскливые, с пертусином и каплями в нос, с магазинными котлетами и молочными бутылками, и некогда поднять голову.

Наконец Валентин вышел на работу. По плану тему нужно было завершить в четвертом квартале, и он впрягся в дела, как вол. Ему крайне необходим был положительный результат, ибо от этого зависела его дальнейшая карьера, да и вся жизнь. А подчиненные в его отсутствие приучились трижды на день пить чай и даже сервиз для этого купили. Он задерживался в лаборатории допоздна. Обессиленный, выпотрошенный лихорадочной гонкой, домой приходил лишь ночевать, не имел ни минутки на почтовый роман и отвечал ей лишь изредка, по инерции.

Вскоре Валентин стал интересоваться, что мы делаем на Новый год. Говорил, что в компании встречать его веселее. Когда же моя жена по простоте душевной ляпнула, что это праздник семейный, он нахмурился и забормотал что-то невнятное.

Однако утром, в лифте, спросил меня, где можно приобрести раскладушку.

— У нас есть лишняя, — с облегчением ответил я.

Валентин потер виски и в троллейбусе рассказал мне страшный полусон, который привиделся ему, вероятно, от переутомления. Значит, пришел он после работы возбужденный, поужинал холодной картошкой, сел в кресло смотреть хоккей. И уснул.

— Проснулся где-то в третьем часу ночи, а телевизор светится и шипит. А с экрана на меня пристально смотрит женский глаз. Большущий глаз на весь экран. И что я ни захочу сделать, он видит и завораживает меня, словно руки пеленает. К чему бы это?

Я засмеялся и сказал, что такое бывает от одиночества, но он не поддержал мою шутку.

Накануне праздника Валентин ходил, словно выжатый, и делился с нами своими тревогами:

— Меня, возможно, не сегодня завтра пошлют в командировку или дежурить заставят, куранты стеречь. У нас с холостяками не церемонятся.

Мы успокаивали его, как могли, обещали снабдить пирогами и винегретом, приглашали не побрезговать нашей компанией. Валентин отказывался, деликатно нырял под канаты, уклоняясь от прямого ответа, но мы вырвали у него какое-то подобие согласия.

Утром тридцать первого он, переминаясь и пряча подбородок в воротник, вдруг сказал, что дал ей телеграмму. По синим кругам под глазами было видно, чего ему это стоило. Я не решился спросить — какую?

— Как ты думаешь, — подозрительно шепнул он мне в троллейбусе, — для чего она про обмен писала?

Рабочий день был короткий. По дороге домой я купил елочку и принялся дома наряжать ее. Дети радостно путались под ногами и активно мешали. Жена, раскрасневшись, хлопотала у плиты, где что-то без конца выкипало, сбегало, пригорало.

В семь часов вечера нам в дверь позвонил Валентин и оповестил оперным голосом, что она приехала и принимает душ.

— Ты хоть ванну не заставляй ее драить, — весело, не подумав, бросил я.

Валентин замялся и сказал, что, наверно, старый год они проводят вдвоем, а Новый встречать, возможно, придут к нам.

— Гостям всегда рады, — воскликнула моя домохозяйка, утирая руками в тесте пот со лба. Из дверей повеяло таким сложным букетом запахов, в которых без ста граммов не разберешься.

Валентин неуверенно поблагодарил и исчез. Они, как и обещали, явились после двенадцати.