Цвет папоротника

— Успокойся, не нужно.

— Больше не буду, — всхлипывала она. — Оно само…

— Понимаешь, — авторитетно начал Фома, — по-моему, книга — это и есть душа дерева, где все записано…

— Правда, — листала она фолиант. — Вот и страницы шелестят, как опавшие листья. А между обложками живут голоса. Они вылетают оттуда вечером, когда приходишь ты. В книге соединена душа человека и дерева…

— У тебя жар, — обеспокоился Фома. Больному воображению Незнакомки, очевидно, нельзя было давать такой пищи. Ведь она все примеряла к себе, переселялась во все, что видела. — У тебя нездоровый блеск в глазах. Ты переутомилась. И к чему слезы?

— Это хороший блеск, это я оттаиваю, — сказала она и потерлась лицом о шершавую Фомину щеку. — Ты такой умный-преумный, высокий, красивый. И я люблю тебя. Поцелуй меня крепко-крепко.

— Ты что? — Водянистый, не в силах понять эти мгновенные перепады женского настроения, отступил в испуге: — Теперь, в этот ответственный период?

— Она не выбирает, когда приходить…

— Нет-нет, только не сейчас. — Фома тоскливо, трезвея, думал, что она вот-вот должна проснуться, открыть глаза — и тогда в безжалостном дневном свете выздоровевшего ума увидит эту плюшевую комнатку, затхлую кухоньку с тараканами, облупленный ящик с песком и его, Фому, неуклюжего и вовсе не гения. Любовь ведь слепа. Незнакомка жила с ним в этом призрачном мире, принимая его за кого-то другого, выдуманного, которого видела в призрачном лунном свете. Она прошла с ним один квартал жизни — наисчастливейший, и, хотя Фома так сильно хотел ее выздоровления, он теперь панически боялся его. Пусть все идет как шло.

— Давай пить чай, — сказал он, ставя книгу на полку.

Они пили чай с ванильными сухарями, о чем-то говорили, ощущая в воздухе высоковольтное напряжение, обжигая пальцы при прикосновении, сжимая чашки, как фарфоровые изоляторы. То холодная, то горячая кровь попеременно струилась в Фоме.

Он видел, как открываются ворота гигантского тропического сада, расстилается впереди кочковатая дорога, которую насквозь продувают злые ветры, а они, босые, несчастные, бредут по ней во тьму. Но брели они вместе, прижавшись, поддерживая друг друга на обмерзших кочках, отдавая тепло, и она благодарно сияющими глазами смотрела на него.

Фома сжал веки и хрипло сказал:

— Уже поздно…

А когда снова зеленоватой водой залила комнату луна, когда телеантенны на крышах начали ловить сигналы из вселенной, комната ожила. Цветочный ветер зашелестел бумагами. Фома завертелся в своем кресле, целомудренно прищуривая глаза, — от окна к нему шла прозрачная лунная Незнакомка, дыша горьковатой свежестью весеннего леса, талой водой, первыми подснежниками. Фома отчаянно закрывал глаза, думал о своем рыцарстве, долготерпении и сдержанности, которые она со временем оценит.

— Ты спишь? Не спи… Целуй меня. Сегодня такая безумная ночь. Я начинаю просыпаться… — Она легонько касалась горячего лба Фомы раскрытыми пьянящими почками губ, вдыхала в него свою безумную молодость, свою жизнь. А Фома вдавливался в кресло, его лоб покрылся потом, он с ужасом думал о последствиях, об ответственности, которые сразу же навалятся на него. Она не ведает, что творит, он не может воспользоваться этим минутным настроением, он будет держать себя в руках…

— Проснись, любимый, поцелуй меня, — молила она влажными жгучими губами. — Я хочу быть, как все, как обыкновенная женщина. Тогда я навсегда останусь с тобой.

Фома понимал, что это так, что это правильно, нужно слушаться голоса крови, иначе она может вскипеть, разложиться на ржавчину и воду, но не пошевельнулся. Нужно было забыть все, прижать к себе эту шелковистую камышинку, защитить ее ото всех ветров собою, своим телом, но он сидел и каменел, превращаясь в молчаливую, глухую, холодную глыбу.

— Держи меня, потому что у меня нет земного веса, меня куда-то несет ветер, а ты спишь… Я хочу врасти в тебя, наши корни должны переплестись, иначе все пропадет, сгинет, и меня больше не будет, — говорила она, вдыхая в него любовь, тщетно стараясь разбудить, вывести его из зимней спячки.

А он думал, что теряет свой единственный на свете шанс, который природа подарила ему, чтобы слиться с нею, стать живым звеном в цепи всего живого, но спал, посвистывая носом, нарочно храпел, булькал, словно сосал что-то жирное, смиренно сложив руки на груди.

И Незнакомка увяла, руки ее опали, глаза погасли, и она с обидой сказала:

— Спи, спи, всю жизнь проспишь, лодырь.

И упала лицом на диван. Но пружины даже не скрипнули — это легла на постель белая тень.

Ночью аист, тяжело махая крыльями, словно нес в клюве спеленатое счастье, пронесся над домом и полетел дальше. Фома хотел крикнуть, остановить его, но каменный язык не шевельнулся. Скупые слезы потекли по его пропаханным морщинами скалистым щекам.

Утром он проснулся оттого, что по комнате перепуганно порхало маленькое трепещущее сердце, с размаху биясь о стены, окна, запутываясь в портьерах. Это заблудившаяся синичка тщетно искала выхода из кельи.

— Смотри, это весна прилетела, — радостно сказала Незнакомка за его спиной.