Цвет цивилизации

На колья палисадника, случайно уцелевшего от пожара, стрелки насадили несколько срубленных голов – для острастки. В соседнем лесу тигр, испуганный ярким огнем, лаял, как лают собаки.

Фьерс был там. Надо было действовать быстро, не ожидая, пока к мятежникам подоспеет помощь из отдаленных местностей. Чтобы усилить численность войск, была снята большая часть экипажа канонерок. Этим сводным отрядом командовал Фьерс.

Настала полночь. Лагерь был разбит тут же на месте, по родам оружия. Матросы расположились ближе к лесу. Опасаться было нечего, поставили только двойные караулы, и лагерь осветился кострами, слишком возбужденный и взволнованный, чтобы заснуть. Запах крови щекотал ноздри и запах азиатской деревни, отвратительная смесь перца, ладана и гнили.

Вдруг из леса раздался ружейный выстрел. Поднялось смятение, все бросились к оружию. Послышались еще выстрелы. Сержант, которому пуля раздробила бедро, зарычал от боли. Часовой, таинственно задушенный, упал на землю. И никто не видел его убийцы. Едва не вспыхнула паника. Но офицеры бросились вперед, и их пример увлек людей. Фьерс первый проник под деревья с обнаженной саблей в руке. Дикий гнев овладел им, гнев зверя, которого потревожили во время сна. Вне себя от ярости, он искал противника.

Но противник уже исчез. Пустой лес был безмолвным, как кладбище. Посреди него протекал арройо, быть может, сампаны уже успели унести далеко беглецов. Видно было только несколько черных хижин, склонившихся к воде. Оттуда не доносилось ни звука. Тем не менее, двери были вышиблены из обманутой ярости и жажды насилия. Матросы с криками ворвались внутрь.

В хижине были две женщины-конгаи, спрятавшиеся в свою берлогу, как гонимые звери. Беспомощные самки, онемевшие, полумертвые от страха. Их убили, не заметив даже, что это женщины. Жажда убийства преобразила всех этих людей, маленьких бретонских рыбаков, мирных крестьян Франции: они убивали для того, чтобы убивать. Кровавая зараза затуманила все мозги.

Фьерс тоже выломал дверь и искал, как безумный, живой жертвы. Он нашел ее за двумя досками, поставленными, как баррикада, в убежище без кровли, которое безжалостно освещала луна: там была аннамитская девушка, распростертая на циновках. Открытая в своей засаде, она поднялась резким движением, испуганная до того, что не могла издать даже крика.

Он поднял саблю. Но перед ним был почти ребенок. И она была почти нагая. Он видел ее груди и все остальное. Она была хорошенькая и хрупкая, с умоляющими глазами, полными слез.

Он остановился. Она бросилась к его ногам, обнимая его колени и бедра. Она умоляла его, с рыданиями и ласками. Он чувствовал, как она прижималась к нему, теплая и трепещущая.

Он задрожал с ног до головы. Его руки скользили по глянцевитым волосам, по темным и гладким плечам, по грудям. Она сжимала его со всей силой своих худеньких рук, привлекая его к себе, предлагая ему себя, как выкуп за жизнь. Он пошатнулся и упал на свою жертву.

Примятые циновки шуршали, прогнивший пол скрипел. Облако набежало на луну. Теплая и душная хижина была, как альков.

Снаружи крики матросов удалялись, и лай тигра слышался ближе.

XXVIII

В Сайгоне тревога первых дней сменилась любопытством, которое в свою очередь уступило место равнодушию.

Восстание слишком затянулось, и кроме того, оно было слишком далеко: военные действия шли в глубине лесов Камбоджи, этих болотистых лесов, которых никто никогда не видал. Одну неделю оно вызывало беспокойство, даже тревогу, потом жизнь снова пошла своим чередом, беззаботная и равнодушная.

Приближался жаркий сезон, сезон дождей, болотной лихорадки, дизентерии. Скоро Сайгон превратится в болото, его красивые красные улицы расползутся мокрой глиной, его сады будут залиты желтой водой. Дождь будет лить дважды в день, утром и вечером, в определенные часы. Прогулкам, теннисам и балам под открытым небом придет конец. Надо было спешить воспользоваться хорошими днями, пресытиться развлечениями и праздниками.

Так и делали. Сайгон жил с жадностью. История городов богата примерами этого рода: грядущие катастрофы рождают безумную жажду наслаждений и разврата, которая коренится в фатализме. Для Сайгона восстание туземцев было угрозой и, быть может, пророчеством – смутным пророчеством более ужасной опасности, неведомой молнии, уже занесенной над Гоморрой. Бессознательно предчувствуя ее, сайгонцы как будто хотели забыться в своем опьянении.

Доктор Раймонд Мевиль не участвовал в этой повальной оргии. Он все более и более чувствовал себя больным и душою, и телом. M-me Мале и Марта Абель по-прежнему оставались двумя полюсами его жизни, одинаково недосягаемыми. Ради них он забывал есть, пить и, что было хуже всего, любить. Торраль был прав, называя Мевиля алкоголиком своего рода, избравшим в качестве алкоголя женщин. Внезапно лишенный своего возбудителя, Мевиль погибал.