Цвет убегающей собаки

В деревянной крышке моего гроба было просверлено несколько отверстий, так что дышал я свободно, но вскоре почувствовал сильнейший приступ клаустрофобии, за которым последовало мучительное ощущение собственной беспомощности. Ничего не могу сделать! С осознанием этого пришло неудержимое желание провалиться в сон, а лучше — в забвение. Я соскользнул в смутное неровное пространство дремоты. Мои физические реакции подчинялись рывкам фургона, водитель которого то переключал скорость, то разгонялся, то тормозил. Автомобиль глотал километр за километром в глухой тьме.

Устремляясь сквозь ночь неизвестно куда, я все острее переживал творимое надо мною насилие. Я то нырял в забытье, то выныривал в реальность, всякий раз убеждаясь, что ничего не изменилось, — ровно урчит двигатель фургона на прямых участках дороги, резко увеличивает обороты на горных подъемах и крутых виражах. Постепенно я свыкся с рывками автомобиля, он будто стал частью моего тела. Переключение скоростей, торможение и так далее начали соответствовать мыслям или, точнее, опять-таки сделались еще одной формой мысли. Любая неровность дороги находила свое соответствие в том или ином эпизоде моей жизни, подлинном или вымышленном, в прошлом или в будущем. У меня достаточный опыт общения с наркотиками, и я понимал, что это означает. Говоря на языке наркоманов, я поплыл, покачиваясь на хрупкой границе сознания.

Мне было безумно жалко Нурию. Так хотелось взять ее за руку, приласкать, успокоить (и, разумеется, самому получить свою долю сочувствия). Нурия лежала в соседнем гробу, но с таким же успехом она могла находиться на противоположной стороне земного шара. Попытки выдавить из себя хоть какой-то членораздельный звук через клейкую ленту, которой мне залепили рот, были еще болезненнее, чем молчание. Единственное, что мне удавалось, да и то с огромным трудом, — невнятное мычание — звуковой образ шока, в котором я пребывал.

Не знаю уж, сколько времени мы провели в пути. В сознание я приходил редко, да и всякий раз ненадолго. Наконец задняя дверца фургона открылась, и мой гроб мягко опустился на ровную поверхность. Послышались голоса, но слов разобрать я не мог, их заглушала деревянная перегородка. Я лишь почувствовал, что некоторое время спустя гроб подняли, перенесли на несколько шагов и в очередной раз опустили на столь же ровную поверхность, и после нового обмена репликами крышка вышла из пазов.

Первое, что я увидел, — арочной формы потолок старинной каменной кладки. Я попытался разглядеть помещение, но не получилось — оставаясь в деревянном заточении, голову повернуть не было возможности.

— Не напрягайтесь, — услышал я мужской голос. — Действие наркотиков скоро пройдет, и тогда вы сможете передвигаться. Мы принесем вам что-нибудь поесть и попить. Вы наверняка почувствуете голод. Но пока постарайтесь лежать спокойно. Дергаться смысла нет, вам все равно не сдвинуться с места.

Голос звучал спокойно, обманчиво мягко и чуть хрипловато. Обладатель его склонился надо мною. У него был необычно выпуклый лоб, а все лицо словно плыло, упрямо не сходясь в фокусе. Этот мужчина средних лет, с обветренными смуглыми щеками и глубокими морщинами у уголков глаз улыбался вроде непринужденно и располагающе, но в то же время расчетливо и взвешенно. Глаза ярко-голубые, взгляд острый и проницательный, голый загорелый череп, чисто выбритое лицо. Одет в длинную черную мантию. Он стал совершать надо мною какие-то пассы, невнятно бормоча что-то на незнакомом мне диалекте каталанского. В руках мужчина держал небольшую деревянную чашу. Время от времени он опускал в нее ладонь и окроплял меня водой.

Поднять головы и выглянуть из гроба наружу я все еще не мог, но услышал, что мужчина передвигается направо. Остановившись, он возобновил свой заунывный речитатив, на сей раз обращаясь скорее всего к Нурии. Впрочем, продолжалась вся эта церемония недолго. Дождавшись ее окончания, кто-то из спутников, то ли помощников этого мужчины, подошел ко мне и сделал укол. Я едва успел сообразить, что происходит. Будто сквозь туман я вновь увидел человека в мантии. Он смотрел на меня с выражением, в котором угадывалось сочувствие.

По мере того как я погружался в сон, облик его утрачивал очертания, морщины становились все глубже, и в конце концов лицо начало походить на свежее вспаханное поле, покрытое огромными цветами, похожими на маки необыкновенных размеров, мощно пробивающиеся сквозь почву. Слышно было, как дышит земля, как с шумом трескается ее верхний слой, как идут в рост зеленые стебли и жужжат в воздухе насекомые. Я видел, как огромные пучеглазые маки покачиваются на фоне василькового неба. На одном из них притулилась, прижавшись к стеблю, полевая мышь, на вид живая, но очень похожая на карикатурное изображение. Она мне подмигивала, а затем заговорила писклявым голоском:

— Эй, мистер, знайте, они повсюду, так что держите ухо востро.