Цвет жизни

Ради моего сына они готовы снова выступить открыто.

Кеннеди

Утром в день суда я проспала, поэтому выскакиваю из постели, как ядро из пушки, плещу водой в лицо, наскоро закручиваю волосы на затылке, втискиваюсь в колготки и в свой лучший судебный костюм синего цвета. Еще буквально три минуты для приведения себя в порядок, и вот уже я в кухне, где Мика стоит у плиты.

— Почему ты не разбудил меня? — возмущаюсь я.

Он улыбается и чмокает меня в щеку.

— Я тоже тебя люблю, луна моей жизни, — говорит он. — Садись рядом с Виолеттой.

Наша дочь смотрит на меня.

— Мама, у тебя разные туфли.

— Боже… — бормочу и собираюсь ринуться обратно в спальню, но Мика хватает меня за плечо и усаживает за стол.

— Поешь, пока горячее. Тебе нужны силы, чтобы завалить этого скинхеда и его жену. Не то ты выдохнешься раньше времени. А я из личного опыта знаю, что единственное подобие еды в этом суде — это какая-то коричневая жижа, которую они втюхивают как кофе, и батончики гранолы из юрского периода в торговом автомате.

Он приносит на стол тарелки: яичница из двух яиц, тост с джемом и даже картофельные оладьи. Я так голодна, что успеваю съесть яичницу до того, как Мика ставит передо мной финальную часть завтрака — дымящийся латте в кружке с надписью «Гарвардская медицинская школа».

— Слушай, — шутит он, — я даже кофе подаю тебе в чашке, которая указывает на привилегии белых.

Я смеюсь:

— Тогда я возьму ее с собой в машину на удачу. Или чтобы испытывать вину. На что-нибудь.

Я целую Виолетту в макушку и достаю из шкафа в спальне вторую туфлю вместе с телефоном, зарядным устройством, компьютером и портфелем. Мика с кружкой кофе ждет меня у двери.

— Такая серьезная… Я горжусь тобой.

Я позволяю себе на секунду расслабиться:

— Спасибо.

— Иди и будь Марсией Кларк.

Я морщусь:

— Она прокурор. Могу я быть Глорией Оллред?

Мика пожимает плечами:

— Просто убей их там всех.

Я уже иду к подъездной дорожке.

— Знаешь, это последнее, что нужно говорить тому, кто собирается в первый раз вести дело об убийстве, — отвечаю я и сажусь на водительское сиденье, не пролив ни капли кофе.

Наверное, это знак, правда?

Я подъезжаю к центральному входу в здание суда, просто чтобы посмотреть, что там происходит, потому что встретиться с Рут я договорилась в другом месте, там, где к ней точно никто не пристанет. Цирк — вот самое подходящее описание. В одном конце парка чудила Уоллес Мерси вещает в прямом эфире, проповедует толпе через мегафон: «В 1691 слово «белый» было впервые использовано в суде. Тогда этот народ жил по правилу одной капли, — слышу я. — Одна капля черной крови делала тебя черным в этой стране…»

В другом конце парка собрались белые. Сначала мне кажется, что они наблюдают за выходками Уоллеса, но потом я замечаю, что один из них держит фотографию мертвого ребенка.

Они плотной группой врезаются в толпу слушателей Уоллеса. Начинаются ругань, толкотня, кого-то бьют кулаком. Полиция сразу же вмешивается, растаскивая черных и белых в разные стороны.

Это заставляет меня вспомнить фокус, которым я в прошлом году удивляла Виолетту. Я налила воду в форму для выпечки и насыпала сверху перец. Потом сказала ей, что перец боится мыла «Айвори», и, когда я обмакнула мыло в форму, перец тут же отплыл к краям.

Для Виолетты это было волшебство. Я-то, разумеется, знала, что перец заставляло бежать от мыла поверхностное натяжение.

Что, примерно, происходит и здесь.

Я сворачиваю и еду в приходской дом на Уолл-стрит. Сразу же вижу Эдисона, он стоит на стреме — но Рут нигде не видно. Я чувствую, как сжимается сердце, и выхожу из машины.

— Она…

Он указывает в конец стоянки. Рут стоит на тротуаре, наблюдая за прохожими на другой стороне улицы. Пока никто ее не заметил, но зачем так рисковать? Я подхожу и касаюсь ее плеча, но она стряхивает мою руку.

— Я хочу побыть одна, — говорит она официальным тоном.

Я отступаю.

Мимо, пряча лица от ветра за поднятыми воротниками, проходят студенты и преподаватели. Проносится велосипед. Потом динозавроподобная туша автобуса, вздохнув, останавливается у обочины, изрыгает нескольких пассажиров и едет дальше.

— Меня не покидают эти мысли… — говорит Рут. — Все выходные. Сколько еще раз я смогу сесть на автобус? Или приготовить завтрак? Смогу ли когда-нибудь выписать чек на счет за электричество? Обращала бы я больше внимания на цветущие нарциссы, если бы знала, что не увижу их снова?

Она делает шаг в сторону молодых деревьев, высаженных аккуратными рядами. Ее руки обвивают один из тонких стволов, как будто она хочет его задушить, лицо поднято к голым веткам над головой.

— Посмотрите на это небо, — говорит Рут. — Такую синеву можно найти в тюбиках масляной краски. Как цвет, уваренный до его сущности. — Она поворачивается ко мне. — Как быстро это забудется?

Я обнимаю ее за плечи. Рут дрожит, и я знаю, что это не из-за холода.

— Если я и могу что-то сказать по этому поводу, — говорю я, — то вы этого никогда не узнаете.

Рут