Цвет жизни

— Как личное оскорбление, — ровным голосом произносит Мэри. — Я не хотела, чтобы так вышло. Я сказала ей, что это простая формальность. Но она ушла из моего кабинета, хлопнув дверью.

— После этого когда вы снова увидели ответчицу? — спрашивает Одетт.

— В субботу утром. Я была в операционной с другой пациенткой, у которой были сложные роды. Я как старшая медсестра обязана сопровождать туда пациентку вместе с ее медсестрой, которой была Корин. Корин оставила Рут наблюдать за другим пациентом, Дэвисом Бауэром, которому сделали обрезание. Поэтому я, как только смогла, побежала назад в детское отделение.

— Расскажите нам, что вы увидели, Мэри.

— Рут стояла над коляской, — говорит она. — Я спросила, что она делает, и она сказала: «Ничего».

Стены зала надвинулись на меня, мышцы в шее и руках напряглись. Я снова замираю, зачарованная видом голубой мраморной щеки ребенка, неподвижностью его маленького тельца. Я слышу ее указания:

Мешок Амбу.

Звони по коду.

Я плыву, я ничего не понимаю, я — деревяшка.

Начинай массаж.

Стучу двумя пальцами по нежной пружинящей грудной клетке, второй рукой креплю провода. Детское отделение, неожиданно заполнившееся людьми. Игла, введенная в кожу головы, голубой шквал ругательств, когда она выскальзывает, не попав в вену. Пузырек, скатывающийся со стола. Атропин, впрыснутый в легкие, орошает пластиковую трубку. Врывающийся в отделение педиатр. Вздох мешка Амбу, брошенного в мусорное ведро.

Время? 10:04.

— Рут? — шепчет Кеннеди. — Вам плохо?

Я не могу заставить свои губы шевелиться. Я ничего не понимаю. Я деревяшка. Я тону.

— У пациента развилась обширная брадикардия, — говорит Мэри.

Надгробия.

— Мы не смогли насытить его кислородом. В конце концов педиатр назвал время смерти. Мы не понимали, что родители находились рядом. Там столько всего происходило… и… — Ее голос дрожит. — Отец, мистер Бауэр… он подбежал к мусорному ведру и достал мешок Амбу. Он пытался надеть его на трубку, которая все еще торчала из горла ребенка. Он умолял нас показать, что нужно делать. — Она смахивает слезу. — Я не хотела… я… я… простите…

Я чуть поворачиваю голову и вижу, что несколько женщин среди присяжных тоже утирают слезы. Я же… У меня не осталось слез.

Я тону в чужих слезах.

Одетт подходит к Мэри и протягивает ей коробочку салфеток. Мягкий звук всхлипов окружает меня, окутывает, как вата, со всех сторон.

— Что было дальше? — спрашивает обвинитель.

Мэри вытирает салфеткой глаза.

— Я завернула Дэвиса Бауэра в одеяло. Надела на него шапочку. И отдала матери и отцу.

Я деревяшка.

Я закрываю глаза. И тону, тону.

Проходит несколько минут, прежде чем мне удается сосредоточиться на Кеннеди, которая к тому времени, когда у меня проясняется в голове, уже начала перекрестный допрос Мэри.

— Кто-нибудь из пациентов до Терка Бауэра жаловался вам на квалификацию Рут?

— Нет.

— Рут выполняла свою работу недобросовестно?

— Нет.

— Когда вы писали записку для медицинской карточки ребенка, вы знали, что у вас работают только две медсестры и что пациент может на какое-то время остаться без присмотра?

— Это не так. Вторая дежурная медсестра должна была подстраховывать.

— А если бы эта медсестра оказалась занята? — говорит Кеннеди. — Что, если бы ее тоже вызвали на экстренное кесарево, например, и единственной медсестрой осталась бы афроамериканка?

Мэри открывает и закрывает рот, но ничего не произносит.

— Извините, госпожа Мэлоун, я не расслышала.

— Дэвис Бауэр не был оставлен без присмотра ни на секунду, — говорит Мэри. — Рут была там.

— Но вы, ее начальник, сами запретили ей прикасаться конкретно к этому пациенту, не так ли?

— Нет, я…

— Ваша записка лишила ее права заниматься своими обязанностями относительно этого конкретного пациента.

— В общем… — бормочет Мэри. — Естественно, об экстренных случаях речь не шла.

Глаза Кеннеди вспыхивают.

— Об этом было сказано в карточке пациента?

— Нет, но…

— Об этом упоминалось в вашей записке?

— Нет.

— Вы на словах указывали Рут, что при определенных обстоятельствах ее клятва Флоренс Найтингейл[44] должна иметь преимущество перед вашим распоряжением?

— Нет, — тихо произносит Мэри.

Кеннеди складывает руки на груди и спрашивает:

— Так каким образом Рут должна была узнать об этом?

Когда суд прерывается на обед, Кеннеди предлагает угостить нас чем-нибудь, чтобы нам с Эдисоном не пришлось пробиваться сквозь толпу журналистов. Я отвечаю, что не голодна.

— Я знаю, со стороны так не кажется, — говорит она, — но это было хорошее начало.

Я перевожу на нее взгляд, который рассказывает, что у меня сейчас на уме: присяжные будут думать только о том, как Терк Бауэр пытался оживить своего сына.

Потом Кеннеди покидает нас. Эдисон садится рядом со мной и ослабляет галстук.

— Все хорошо? — спрашиваю я, сжимая его руку.

— И это ты меня спрашиваешь?