Цвет жизни

— Милый, — говорит она, яркая, красивая и снова моя. — Милый, ты у нас звезда!

Рут

Они заковывают меня в цепи.

Вот так просто берут и надевают цепи на руки, как будто двести лет истории не пробегают от этого по моим венам, как электрический ток. Как будто я в ту же секунду не чувствую, как моя прапрапрабабушка и ее мать стоят на аукционном помосте. Они заковывают меня в цепи, и мой сын — которому я каждый день с его рождения говорила: «Ты — это больше, чем цвет твоей кожи», — мой сын на это смотрит.

Это еще унизительнее, чем быть на людях в ночной рубашке, чем мочиться в КПЗ без возможности уединиться, чем быть оплеванной Терком Бауэром, чем знать, что ты даже не имеешь права сама за себя говорить в суде и это должен делать совершенно незнакомый тебе человек.

Она спросила меня, прикасалась ли я к ребенку, и я ей солгала. Не потому, что до сих пор думала, что могу сохранить работу, а просто потому, что не успела понять, какой ответ будет правильным и поможет освободить меня. И еще потому, что не доверяла этой незнакомке, сидевшей напротив меня, для которой я была всего лишь одной из двадцати клиентов за день.

Я слушаю, как эта адвокатша — Кеннеди как-то там, я уже забыла ее фамилию — перебрасывается аргументами с другим адвокатом. Прокурор, цветная женщина, даже не смотрит в мою сторону.

Интересно, это потому, что у нее ко мне, предполагаемой преступнице, нет никаких чувств, кроме презрения… или потому, что знает: чтобы ее воспринимали серьезно, пропасть между нами нужно еще больше расширить?

Верная своему слову, Кеннеди добивается освобождения меня под залог. И у меня возникает желание обнять эту женщину, поблагодарить ее.

— Что теперь? — спрашиваю я, когда люди в зале, услышав решение, превращаются в одно живое, дышащее существо.

— Вы выходите на свободу, — говорит она мне.

— Слава Богу! И скоро?

Я ожидала услышать «несколько минут». Самое большее — час. Наверное, нужно будет заполнить какие-то бумаги, которыми я в случае чего смогу доказать, что это было недоразумение.

— Через пару дней, — говорит Кеннеди.

После этого мускулистый охранник берет меня за руку и выталкивает в подвал этого унылого здания, где находятся камеры, больше похожие на кроличьи садки.

Я жду в той же камере, где меня держали во время перерыва в суде. Я считаю шлакоблоки в стене: 360. Пересчитываю еще раз. Я думаю о паукообразной татуировке на голове Терка Бауэра и о том, как ошиблась, полагая, что он не может оказаться еще хуже, чем был. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем появляется Кеннеди.

— Что происходит? — взрываюсь я. — Я не могу торчать здесь несколько дней!

Она рассказывает о закладных бумагах и процентах, называет числа, которые плывут у меня в голове.

— Я знаю, вы волнуетесь о сыне. Но я уверена, ваша сестра присмотрит за ним.

Плач нарастает у меня в горле, как песня. Я думаю о доме моей сестры, где ее мальчики спорят с отцом, когда он просит их вынести мусор. Где ужин не готовится, а покупается в китайских дешевых заведениях и поедается под бормотание телевизора. Я думаю о сообщениях Эдисона, которые получала на работе: «Читаю Лолиту по англ. лит-ре. У Набокова серьезные проблемы с головой».

— Значит, я остаюсь здесь? — спрашиваю я.

— Вас перевезут в тюрьму.

— В тюрьму? — По спине у меня пробегает холодок. — Но я думала, меня выпускают под залог.

— Да. Но колеса правосудия крутятся очень медленно, и вам придется побыть там, пока залог не оформят.

В двери камеры появляется охранник, которого я раньше не видела.

— Посиделки окончены, дамы, — говорит он.

Кеннеди смотрит на меня, слова вылетают из нее быстро и яростно, как пули:

— Не говорите ни с кем о себе. Люди будут пытаться предложить вам сделку в обмен на информацию. Никому не доверяйте.

«В том числе и вам?» — думаю я.

Охранник открывает дверь камеры и говорит, чтобы я вытянула руки. Снова я вижу оковы и цепи.

— Нельзя ли обойтись без этого? — спрашивает Кеннеди.

— Не я устанавливаю правила, — отвечает охранник.

Меня ведут по коридору к погрузочной платформе, где ждет фургон. Внутри находится еще одна женщина в цепях. Она в облегающем платье, на глазах блестящая подводка, завитые волной волосы доходят до середины спины.

— Нравится, как я выгляжу? — спрашивает она, и я тут же отвожу взгляд.

На переднее сиденье фургона забирается шериф и запускает двигатель.

— Офицер, — обращается к нему женщина. — Я — девушка, которая любит украшения, но эти браслеты не подходят мне по стилю.

Не услышав ответа, она закатывает глаза.

— Я Лиза, — говорит она мне. — Лиза Лотт.

Я не могу удержаться от смеха.

— Это правда ваше имя?

— Да, раз я его выбрала. Все лучше, чем… Брюс.

Она поджимает губы и смотрит на меня в ожидании реакции. Мой взгляд переходит с ее крупных ухоженных рук на яркое лицо. Если она думает, что я поражена, то ее ждет разочарование. Я медсестра. Я видела буквально все, включая мужчину-трансгендера, который забеременел, хотя его жена была бесплодна, и женщину с двумя вагинами.

И не подумав испугаться, я встречаю ее взгляд:

— Меня зовут Рут.

— Ну как, свой сэндвич сабвей получила?

— Что?