Цвет жизни

— Белый расист? Он не имеет никакого отношения к вашему делу.

На мгновение я теряю дар речи. Меня отстранили от ухода за пациентом из-за цвета моей кожи, а потом, когда этому пациенту стало хуже, наказали за то, что я выполнила это указание. Как, скажите на милость, здесь можно не увидеть связи?

— Но я единственная цветная медсестра в родильном отделении.

— Государству неважно, черная вы или белая, синяя или зеленая, — объясняет Кеннеди. — Для них вы были обязаны заботиться о доверенном вам младенце.

Она начинает перечислять все причины, по которым жюри может решить признать меня виновной. Каждая — словно кирпич, закладываемый в стену, которая перекрывает мне выход из этой дыры. Я понимаю, что допустила серьезную ошибку, предположив, что правосудие действительно справедливо, что присяжные будут считать меня невиновной, пока не будет доказано обратное. Но предубеждение — это нечто прямо противоположное, осуждение без доказательств.

У меня нет шансов.

— Вы правда верите, что если бы я была белой, — говорю я спокойно, — то сидела бы сейчас здесь с вами?

Она качает головой:

— Нет. Я верю, что поднимать этот вопрос в суде слишком рискованно.

Значит, мы собираемся выиграть дело, притворяясь, что причины, по которой все это случилось, не существует? Это кажется мне нечестным, циничным. Все равно что сказать: «Пациент умер от инфицированной заусеницы», не упоминая, что у него был диабет первого типа.

— Если никто ничего не говорит в суде о расизме, — говорю я, — разве может что-нибудь измениться?

Она складывает руки на столе между нами.

— Вам нужно подать гражданский иск. Я не могу сделать это за вас, но могу поузнавать и найти кого-нибудь, кто занимается трудовой дискриминацией, — объясняет она юридическим языком, что это для меня означает.

Ущерб, который она упоминает, мне не мог присниться и в кошмарном сне.

Но есть одна загвоздка. Всегда есть загвоздка. Иск, который может принести мне деньги, которые могут помочь мне нанять частного адвоката, который может быть готов признать, что моя расовая принадлежность стала причиной моего появления в суде, нельзя подать, пока не будет вынесено решение по этому иску. Другими словами, если сейчас меня признают виновной, о деньгах можно забыть.

Вдруг я понимаю, что отказ Кеннеди говорить на суде о расах не случаен. Совсем даже наоборот. Она точно знает, что мне нужно делать, чтобы получить то, чего я заслуживаю.

Я ослепла и заблудилась, а Кеннеди Маккуорри — единственная, у кого есть карта. Поэтому я заглядываю ей в глаза и спрашиваю:

— Что вы хотите знать?

Кеннеди

Когда вечером я возвращаюсь домой после первой встречи с Рут, Мика работает, а мама наблюдает за Виолеттой. В доме пахнет орегано и свежеиспеченным тестом.

— Сегодня мой счастливый день? — восклицаю я, стряхивая с себя груз работы, когда Виолетта вскакивает из-за стола, за которым раскрашивала картинки, и несется прямиком ко мне. — У нас на ужин домашняя пицца?

Я подхватываю дочь на руки. В одном маленьком кулачке она сжимает ярко-красный карандаш.

— Это я для тебя сделала. Угадай, что это.

Мама выходит из кухни, держа на подносе какую-то блямбу в форме амебы.

— О, ну это же… инопланетянин. — Я ловлю взгляд матери, та качает головой. За спиной Виолетты она поднимает руки вверх и скалит зубы. — Это динозаврик, — исправляюсь я и прибавляю: — По-моему.

Виолетта широко улыбается.

— Только он болеет. — Она указывает на пятна орегано на сыре. — Поэтому у него сыпь.

— Ветрянка? — спрашиваю я, откусывая кусочек.

— Нет, — говорит она. — Эрептильная дисфункция.

Я чуть не выплевываю пиццу и тут же ставлю Виолетту на пол. Когда она убегает обратно к раскраскам на столе, я приподнимаю брови.

— Вы что смотрели? — холодно спрашиваю я у матери.

Она знает, что с Виолеттой мы смотрим только «Улицу Сезам» и «Дисней Джуниор». Но невинное выражение на ее лице говорит о том, что она что-то скрывает.

— Ничего.

Я поворачиваюсь, мой взгляд падает на выключенный телевизор. Что-то подсказывает мне взять с дивана пульт и включить его.

Перед зданием мэрии на Манхэттене во всей своей красе выступает Уоллес Мерси. Непослушные белые волосы стоят торчком, как будто его ударило током. Воздетый кулак грозит той явной несправедливости, которую он обличает на этот раз. «Мои братья и сестры! Я спрашиваю вас: когда слово недоразумение стало синонимом расового профилирования?[28] Мы требуем извинений от комиссара полиции Нью-Йорка за тот стыд и неудобства, через которые прошел прославленный спортсмен…» Логотип «Фокс Ньюс» проплывает под смутно знакомым лицом симпатичного темнокожего мужчины.

«Фокс Ньюс». Канал, который мы с Микой почти никогда не смотрим. Канал, по которому запросто могли крутить многочисленные рекламы на тему эректильной дисфункции.

— Ты разрешила Виолетте смотреть это?

— Конечно нет, — говорит мать. — Я просто включила телевизор, когда у нее был тихий час.

Виолетта отрывается от раскраски:

— «Пять-о-Метр»!

Я пронзаю мать убийственным взглядом:

— Ты смотришь «Пять» с моей четырехлетней дочерью.

Она всплескивает руками: