Цвет жизни

Я так злюсь из-за отстранения Эдисона, что забываю: мы именно на сегодня договорились встретиться и обсудить продвижение дела.

— Я не вовремя? — тактично спрашивает Кеннеди. — Мы можем перенести…

Я чувствую, как жар поднимается по шее к лицу.

— Нет. Все в порядке. Просто случилось… кое-что… неожиданное. Простите, что вам пришлось выслушать это, мой сын обычно не настолько груб. — Я придерживаю дверь, пропуская ее. — Когда ты больше не можешь отшлепать детей по попке, потому что они уже выше тебя ростом, с ними становится труднее.

Она поражена, но скрывает изумление за вежливой улыбкой.

Принимая у нее плащ, я оглядываю диван, единственное кресло, маленькую кухоньку и пытаюсь увидеть их ее глазами.

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Воды, если можно.

Я иду в кухню — она всего в паре шагов, отделена стойкой, — а Кеннеди рассматривает фотографии на каминной полке. Там стоит последняя школьная фотография Эдисона, я с ним на Национальной аллее в Вашингтоне и мы с Уэсли в день свадьбы.

Она начинает доставать бумаги из портфеля, который принесла с собой, а я сажусь на диван. Эдисон мается в спальне.

— Я просмотрела предоставленные суду документы, — начинает Кеннеди, — но здесь мне без вашей помощи не обойтись. Это медицинская карточка ребенка. Я понимаю юридический язык, а вот в медицинских терминах не сильна.

Я открываю документ. Мои плечи напрягаются, когда я вижу ксерокопию записки Мэри.

— Здесь все указано точно: рост, вес, баллы по шкале Апгар, глаза и бедра…

— Что?

— Антибиотическая глазная мазь и укол витамина К. Это стандартная процедура для новорожденных.

Кеннеди протягивает руку и указывает на цифру:

— Что это значит?

— У ребенка был пониженный уровень сахара в крови. Он не питался грудным молоком. У матери был гестационный диабет, так что это не стало неожиданностью.

— Это ваш почерк? — спрашивает она.

— Нет, я не принимала роды. Это Люсиль, я сменила ее, когда закончилась ее смена. — Я переворачиваю страницу. — Вот анкета новорожденного, ее заполняла я. Температура девяносто восемь и один, — читаю я, — ничего о волосах или родничке; показания глюкометра: пятьдесят два… Это значит, сахар улучшался. Легкие у него были чистыми. Ни кровоподтеков, ни аномалий формы черепа. Длина девятнадцать с половиной дюймов, окружность головы тринадцать с половиной дюймов. — Я пожимаю плечами. — Осмотр показал, что у него все было идеально, за исключением подозрения на шумы в сердце. Вот, можете посмотреть в карточке, я сделала об этом отметку для команды детской кардиологии.

— Что сказал кардиолог?

— Он не успел поставить диагноз. Ребенок умер до этого. — Я хмурюсь. — Где результаты анализа из пятки?

— Что это?

— Обычная проверка крови.

— Я запрошу их, — говорит Кеннеди рассеянно и перебирает документы и папки, пока не находит бумагу с печатью судмедэксперта. — Ага, так, взгляните… «Причина смерти: гипогликемия, вызвавшая гипогликемической шок, спровоцировавший остановку дыхания и сердца», — читает Кеннеди. — Остановку сердца? Как при врожденном пороке сердца?

Она протягивает мне отчет.

— Что ж, значит, все-таки я не ошиблась, — говорю я. — У ребенка был открытый артериальный проток первой степени.

— Это так опасно для жизни?

— Нет. Обычно он закрывается сам по себе в первый год жизни.

— Обычно, — повторяет она. — Но не всегда.

Я в замешательстве качаю головой:

— Мы не можем сказать, что ребенок был болен, если он не был…

— На защиту не распространяется бремя доказывания. Мы можем сказать все, что угодно: что ребенок заразился Эболой, что его дальний родственник умер от болезни сердца, что он был первым ребенком, родившимся с несовместимой с жизнью хромосомной аномалией, — мы просто должны выложить след из хлебных крошек для жюри, надеясь, что они достаточно голодны, чтобы пойти по нему.

Я снова просматриваю медицинскую карточку и наконец нахожу ксерокопию записки на розовом листке.

— Всегда можно показать им это.

— Это сомнения не вызовет, — категорически говорит Кеннеди. — Даже наоборот, может заставить жюри подумать, будто у вас были причины разозлиться. Забудьте про него, Рут. Что действительно имеет значение? Что важнее: боль от маленького синяка на вашем эго или гильотина, зависшая у вас над головой?

Мои пальцы сильнее сжимаются на бумаге, и я чувствую острую боль от бумажного пореза.

— Это был не маленький синяк на моем эго.

— Отлично. Значит, мы пришли к согласию. Вы хотите выиграть это дело? Помогите мне найти медицинские проблемы, которые покажут, что ребенок все равно бы умер, даже если бы вы приняли все возможные меры, чтобы спасти его.

Я чуть было не говорю ей все, чуть было не рассказываю, что пыталась реанимировать ребенка. Но тогда пришлось бы признаться, что я солгала Кеннеди вначале, хотя сейчас сама говорю ей, что неправильно говорить о сердечной аномалии. Вместо этого я засовываю палец в рот и сосу ранку. В кухне я нахожу аптечку, несу ее на стол и наклеиваю на средний палец пластырь.

Здесь дело не в шумах в сердце. Она знает это, и я это знаю.

Я смотрю на кухонный стол и провожу ногтем большого пальца вдоль волокон древесины.