Цвета дня

Он двинул кулаком в зубы тому, что был к нему ближе. Он дрался со всем пылом мальчугана, защищающего свою игрушку. Легко одержав верх, он оставил двух типов чертыхающимися под перевернутым лотком. Но игрушка, конечно, уже была сломана. Он потащился в гостиницу в мире всеобщей плоскости, в очередной раз угодив в его ловушку. Конечно, у него оставался Сопрано. Но, возможно, тому было бы лучше так и пребывать невидимым, чтобы можно было хоть верить в него. Он обратился к ночному портье за ключом.

– Ваши друзья поднялись с ключом час тому назад.

Бебдерн, подумал Вилли раздраженно. Он тяжело поднялся по лестнице и вошел. В номере горел свет. В глубине гостиной, в кресле напротив двери сидел мужчина, очень высоко задрав скрещенные ноги. Над головой у него сверкала люстра, он ковырял в зубах зубочисткой, и было в нем что-то бесконечно вульгарное – от остроносых лакированных блестящих туфель до отливающего синевой подбородка и белой панамы. Он встретил взгляд Вилли не шелохнувшись, с зубочисткой во рту. Сбоку от него находился субъект, которого Вилли тут же узнал: на нем был все тот же серый котелок, те же облегающие брюки в мелкую клетку, тот же бинокль на шее, и он имел все тот же невозмутимый, хотя и слегка побагровевший вид, как и в их первую встречу, когда он свалился на Вилли.

– Сопрано, – произнес Сопрано.

Вилли поигрывал кухонными спичками, что лежали у него в кармане. Он улыбнулся. Это была улыбка, из-за которой у него на щеках и на подбородке прорезались ямочки, и коль скоро он был уже не ребенок, всем чудился за ней цинизм. Он почувствовал себя лучше, вздохнул свободнее, жадно втянул в себя воздух и решил даже, что различает в нем легкий запах серы. Просто он пожелал бы видеть Сопрано чуть менее вульгарным, более приятным, более опасным, более… более стилизованным. К счастью, тут был его спутник.

– Барон, – сказал Сопрано, вынимая изо рта зубочистку и указывая ею в направлении упомянутого лица. – Друг. Он в курсе. Можете ему довериться. Стоящий человек.

К счастью, тут был его спутник. Он стоял под сверкающей люстрой, как слегка подрагивающая и вот-вот готовая упасть статуя: нагнувшийся к трости, в зубах потухшая и скрючившаяся сигара, съехавший на ухо серый котелок, словно после оглушительной оплеухи, и невероятная команда скаковых лошадей, преодолевающая препятствия у него на жилете. Он выглядел странно зажатым, напряженным, как будто хотел совладать с каким-то неодолимым порывом или желанием, и Вилли, которому в тот момент, даже несмотря на его совсем свежий опыт в Старом порту, и в голову не приходило, что речь может идти о новой уловке его старых врагов журналистов, все же подумал, уж не является ли то, что столь явно старается сдержать тот, кого Сопрано называет «бароном», просто взрывом оглушительного, гомерического хохота, который способен смести целый мир.

II

Он не спал после их ухода. Даже не прилег. Он сгорал от нетерпения, уверенный, что в этот раз должен пойти до конца. Он стал дожидаться утра, для пущей бодрости прикладываясь к бутылке. Еще он написал письмо и положил его на видное место, на подушку в комнате Энн. Вилли, с тех пор как он достиг зрелого возраста, не покидала мысль повеситься, но у него никогда не хватало духу это сделать. Вот почему он сказал Сопрано, что принесет ему деньги на виллу посреди ночи. Он не решился открыто попросить его об этом деле, и по-прежнему подразумевалось, что речь идет о Ренье, но ему показалось, что он уловил во взгляде сицилийца чуть мечтательное, чуть лукавое выражение, что-то вроде понимания. Он очень рассчитывал на Сопрано. Он был убежден, что тот обладает особой чувствительностью латинян, позволяющей даже самым примитивным из них инстинктивно ориентироваться во всех сердечных делах с безошибочностью расы, которая всегда жила на солнце и которой, следовательно, отлично известно, как трудно без него обходиться. Он был убежден, что сицилийский бандит инстинктивно поймет, что следует делать, о чем Вилли молчаливо его просит, за что, в общем-то, ему платят. Это был единственно возможный способ порвать с Энн. Пуля в сердце – и он здесь больше не появится. Около десяти утра он вызвал консьержа, которому пришлось позднее засвидетельствовать, что он нашел г-на Боше довольно пьяным, несмотря на утренний час, и что актер попросил раздобыть для него костюм Пьеро для бала «Редут», который должен был состояться в тот же вечер в «Казино Мюнисипаль». Консьерж тут же послал посыльного в магазин, и около полудня Бебдерн застал Вилли примеряющим костюм Пьеро.

– Что это такое? – удивился он. – Новое извращение?

– Сейчас карнавал, на тот случай если вы этого не знаете, – нелюбезно сказал Вилли.

В данный момент у него не было никакого желания видеть Бебдерна. Своим унылом носом, черным пальто и все понимающими глазами Бебдерн вызывал у него неодолимое желание чихать: он торчал тут перед ним как само олицетворение нервного расстройства.

– Я пришел попрощаться, Вилли.

– Не может быть! – все же удивился Вилли. – Я думал, это на всю жизнь.