Цвета дня

Он предполагал спуститься, но вместо этого пересек коридор, уселся в кресло и полчаса провел там, дрожа как в ознобе, – на голове шляпа, пальто застегнуто на все пуговицы. Он не решался отходить слишком далеко: это было еще и хитростью, чтобы заставить телефон зазвонить. У всех телефонов был отвратительный характер. В детстве он верил, что некоторые предметы – это заколдованные злые духи, которые мстят вам тем, что делают мелкие пакости. Он даже переломал кучу вещей, начиная с часов и кончая скрипками, пытаясь высвободить духов. В частности, одного щелкунчика он запомнил особенно хорошо: на том месте, куда вставляется орех, у него была голова старика, и он всегда пытался прищемить ему палец. Была еще кофеварка, которая то и дело пыталась бить чашки, сбрасывая на них свою крышку. В конце концов Вилли даже изобрел довольно жестокую забаву, состоявшую в том, чтобы как можно ниже наклонять кофеварку, но все же не так низко, чтобы она могла проделать свой фокус. Иногда, правда, выигрывала кофеварка – крышка падала, и кофе выплескивался на скатерть, или даже разбивалась чашка – тогда видно было, как она ликует. Мать Вилли считала, что он делает это нарочно, и сердилась. Порой так оно и было: Вилли немного помогал кофеварке сбросить крышку – из любезности – так предоставляют своему противнику возможность нанести удар, когда знают, что гораздо сильнее его. Ибо без этого игра в конце концов теряла интерес. И забавно было чувствовать радость кофеварки, когда такое случалось; она считала, что сделала это сама, – обитавший в ней дух, наверно, потирал руки, – тогда как это всего лишь слегка сплутовал Вилли. Но кончилось тем, что ему запретили прикасаться к кофеварке; взрослые и вправду кретины, даже его мать верила, что он нарочно проливает кофе на скатерть и бьет чашки. С телефонами все было куда серьезнее, – порой вы находились в полной их власти. Лучше было делать вид, что вас здесь нет. Впрочем, Вилли не сомневался, что журналисты уже ждут в холле и им, наверное, все известно. Он трусил. Если дело примет серьезный оборот, останется лишь уповать на Сопрано. Но как с ним связаться? Он послал две телеграммы Белчу, но ответа не получил. Он телеграфировал на Сицилию, по адресу, который дал ему Белч, и сумел даже получить номер телефона по этому адресу в Палермо через Главпочтамт: консьерж провел на телефоне весь день. Но поговорить с Сопрано ему не удалось. Все, что он услышал сквозь пространство, была музыка, шум и голоса женщин, прыскавших от смеха в телефонную трубку. Он очень плохо знал итальянский, но, чтобы понять, что он попал в бордель, совсем не обязательно быть лингвистом. К нему вернулась уверенность: именно так он представлял себе Сопрано. Это было как раз в его духе: жить в борделе. Вилли приободрился и почти пришел в восхищение: это наделяло Сопрано реальным характером, доказывало, что он – персонаж из крови и плоти. Вилли, конечно же, никогда в этом и не сомневался. Ему даже казалось, что он верил в это всю свою жизнь, начиная с детства. Он всегда верил в чудесное, в таинственные и всемогущие силы, которые распоряжаются людскими судьбами, и Сопрано явно был одной из этих сил. Он был посвящен в тайну, как и Белч. Вилли, конечно, не был настолько наивен, чтобы верить в духов, чародеев, он был взрослым, но он верил в Белча, в Сопрано. Белч и Сопрано были тем, чем становятся духи и чародеи, когда взрослеют. Это было последнее воплощение – в зрелом возрасте – плюшевого мишки и волшебной палочки, заклинания «Сезам, откройся» и ковра-самолета: это было то, чем, старея, становится волшебная сказка, это было то, чем становятся «Тысяча и одна ночь», когда они заменяются тысячью и одним днем, Вилли сохранил в себе не одну постыдную ностальгию – не в его годы, не среди мужчин, – но было позволительно верить в Белча и Сопрано и не краснеть при этом. Он в них верил – верил твердо. И при звучании этих голосов и резких смешков на фоне музыки, этих непристойных шуток в телефонной трубке, он начинал испытывать волшебное чувство предвосхищения, радости: этот Сопрано, похоже, и вправду отъявленный негодяй. К счастью, никто не мог видеть его лица, пока он слушал в кабине: а не то бы увидели, как на поверхности появляется малыш Вилли с улыбкой, как бы адресованной найденной кофеварке. Он даже сыграл сам с собой в небольшую игру, сделав вид, что верит, будто на другом конце провода находится ад, но это было чистым проявлением юмора. Все же из телефонной кабинки он вышел с сияющим лицом и с чувством, что все уладил. Даже тогда еще он был убежден во всемогуществе этого необыкновенного существа, оберегавшего его: Сопрано наверняка всем занимается, он объявится в нужный момент, надо лишь подождать, дело попало в хорошие руки. Если дело примет серьезный оборот, Ренье кончит в канаве, с двенадцатью пулями в животе. Если это до сих пор не сделано, значит, Сопрано наводит справки, наблюдает, зондирует почву. Если он держится от Вилли на расстоянии, то лишь из деликатности, чтобы оградить его от неприятностей.