Цвета и годы

Не могла не чувствовать себя их кровной сестрой и Маргит Каффка, по рукам и ногам связанная новыми, цивилизованными грабителями: книгоиздателями. Литературный труд не мог прокормить, а преподавательский — не оставлял времени для творчества, для пищи духовной. «…После долгой торговли и поношений — тысяча крон за полугодовую публикацию в еженедельнике со всеми изданиями и переизданиями в придачу. Нет, никогда не напишу я этого третьего романа! — изливает она душу в одном письме. — Пять месяцев подряд спать по четыре часа в сутки. И так бедствовать, мучиться все время». Каффка была настоящим пролетарием — «пролетаркой» — умственного труда. К социалистическим идеям ее подводил сам образ жизни, формируя образ мыслей.

Отлично знаменует ее умонастроение, внутреннюю эволюцию в десятых годах стихотворение «Рассветные ритмы». Написалось, вырвалось оно почти одновременно с романом «Цвета и годы», под свежим впечатлением «кровавого четверга». Такое наименование, подобное нашему «кровавому воскресенью», получил в Венгрии день 23 мая 1912 года, когда в Будапеште была разогнана рабочая демонстрация. Событие это глубоко повлияло на всю общественно-литературную атмосферу.

О, в изнуренье ночей, сестрицы с усталыми ртами!
Видите лица мужчин, настороженный их взор?..
Завтра сгорим от стыда за мелочность женских несчастий!
И потому говорю, глядя мужчинам в глаза:
— Нас не забудьте позвать, если что-то большое нагрянет!..
Лучше — в атаку, как вы, чем плакать, рожать, дожидаться…
Если решитесь на штурм, — нас не забудьте позвать!

(Перевод В. Корчагина)

Женская свобода неотделима, иначе говоря, от общей, социальной. Без этого всякие разговоры о женской эмансипации так и останутся разговорами: пустыми словами. Не случайно и во внутренних спорах в «Нюгате» Маргит Каффка всегда брала сторону тех, кто искал перводвигатель художественной красоты в социально-гуманистическом начале. В 1918 году сама она считала себя уже социалисткой, желая быть рядом с мужчинами в интернационалистской, антивоенной борьбе.

Тогда же — четыре тяжких года длилась империалистическая бойня и из госпиталя, где служил врачом ее мобилизованный муж, день и ночь выносились ампутированные руки и ноги — опять раздалось ее взволнованное поэтическое слово, настоящее лирическое откровение страдающего женского сердца: «Льющееся ливнем письмо». И правда, безостановочным ливнем, словно на одном дыхании, изливалась в нем боль и гложущая тревога о тысячах убиваемых, замученных в окопах, становясь собственной ее, поэтессы, неотступной мукой, драматической жалобой и вопросом, понуждающим к действию, защите.

Как же вас много!..
Мильоны бедных солдат ковыляют
В кровавом тумане чадящими гарью полями,
                                                          по мерзлым болотам…
Чтобы «своей» назвать
Землю, чья тех лишь, кто сам обжил ее, обработал…
Нет, непонятно… Кому это нужно?.. Чей тупой произвол
Повелел: как зверь, стереги человек человека…
И нас как же много.
Бедных жен миллионы
Слова утешения пишут, буквы смывая слезами:
«А жив ли?..»
И я взываю к тебе жестокою этою ночью:
«Если погибнем, и мир весь очи сомкнет с нами вместе!..»
Это впечатала в сердце тебе и в руку вожгла, вклеймила,
Ибо смерти сильней, гробницы прочнее любовь:
Настоящая, к людям.

Чувство гражданской ответственности, которое полнит это адресованное всему народу, а, может быть, народам «Письмо», очень отличает его от ранней, покоряющей доверительной супружеской нежностью, мягкой материнской заботой, но более камерной лирики Каффки. Перед нами женщина, которая поистине уже осознала себя человеком: деятельной участницей жизни, и подымает голос против топчущего людей тупого произвола.