Цветины луга

Вот почему даже когда официально было сообщено о снятии Слынчева, когда и крестьяне и рабочие вздохнули с облегчением, Дянко не мог придти в себя, не мог даже разделить с людьми эту радость. И хотя сам, бывало, много раз вздыхал: «И когда мы избавимся от этого типа?! Я бы тогда второй раз на свет народился!», но, видно, не суждено ему было испытать это счастье. Удар, нанесенный Слынчевым, оказался для Дянко роковым. Что-то умерло в нем навсегда, безвозвратно и воскресить его было невозможно.

Он не спал ночами, все думал. Пытался стряхнуть с себя тяжесть, которая давила его, пригибала к земле, но не мог. Не хватало сил. Иногда его охватывала ярость. Он злился на себя, хотел сбросить с себя хомут, надетый ему на шею Солнышком, но увы… И он постепенно стал привыкать к этому хомуту, тащился туда, куда его толкали сверху. Оторвавшись от земли, от людей, он потерял свою силу, потерял свое «я».

— Главный инженер передает тебе привет, — сказал однажды Дянко жене.

Мара ничего не ответила.

— У этого парня, видать, крепкие связи! Говорят, его семья при фашизме укрывала одного из наших видных руководителей.

Он насупился. В эту минуту он ненавидел себя за то, что слепо поверил в силу Слынчева, не допуская, что инженер окажется сильнее. Если бы он вовремя понял это, то не склонил бы покорно головы перед Солнышком, не дал бы себя обезличить. Он крепко просчитался. Только несколько месяцев надо было продержаться, всего несколько месяцев! Пусть бы его сняли с работы, выгнали из села, он был бы теперь героем. Из тюрьмы бы освободили — на место вернули. Могли бы повысить за дальновидность и принципиальность. А он не выдержал, поддался, и всему конец. Теперь уже ничего не вернешь, никому не докажешь.

Дянко подошел к коляске, склонился над ребенком. Сын спал, щечки его нежно розовели. Потихоньку, чтобы не разбудить маленького, вывез коляску на балкон, полюбовался смешной мордашкой сына, который во сне чмокал губами и морщил носик, и вернулся к жене.

— А вдруг этот видный деятель допустит ошибку, и его снимут? — заметила Мара как бы про себя. — Тогда что? Нет! Не в этом его сила! Его сила в справедливости, в правде! Правду никто побороть не может!

— Эх! — обрадовавшись, что жена, наконец, заговорила, воскликнул Дянко. — Сколько раз правду подменяли кривдой!

— Сильнее правды ничего не свете нет! Правда — самый сильный руководитель! — повторила Мара, казалось вовсе не для того, чтобы возразить ему, а как бы убеждая в чем-то себя.

— Какая ты наивная, Мара! Правда всегда на стороне сильных. Они носят ее в кармане!..

— Что это тебе — яблоки?

— Да, представь себе! Правда — все равно, что яблоки или груши. Тот, кто у власти, носит ее в кармане и раздает людям: кому кусочек, кому половинку, а кому — только хвостик!

— Инженер не из таких!

— Он еще не успел заматереть! Еще не оперился! Погоди, он еще себя покажет! — сказал Дянко, но, заметив помрачневшее лицо Мары, умолк. И чтобы не раздражать ее, тут же примирительно добавил: — Ты права, он еще чист душой. Два завода построил, а к селу тянется.

Но Мара уже не слушала Дянко! Она думала об инженере. С того дня, как ее вынесли из его кабинета с малюткой-сыном, она думала о нем чаще, чем о муже, отце ребенка. Она всегда была на его стороне, и его победа была и ее победой. А то, что победа эта пришла всего через несколько дней после рождения ребенка, казалось ей добрым предзнаменованием. Случай, благодаря которому ей пришлось родить в его кабинете, сделал ее еще более причастной к его победе. Мара не была суеверна, но была готова назвать это судьбой. И в то же время она не могла себе простить, что родила у него в кабинете. Если она видела в этом перст судьбы, то он, наверное, думает о ней бог знает что. И в то же время она просто себе не представляла, чтобы молодой парень, совсем чужой, которому никогда не приходилось видеть ничего подобного, не растерялся, принял ребенка, снял с себя рубашку, завернул его, как мог. Она восхищалась им, считая это чуть ли не подвигом. Но чем больше она об этом думала, тем более склонялась к мысли, что он это сделал из простого чувства человечности.

Но то, что она, учительница, человек с высшим образованием, вместо того чтобы пойти в родильный дом, оказалась у него в кабинете — это уже было из рук вон плохо. Как она могла?

Она, которая обязана просвещать женщин села, как надо себя вести в таком положении, точно самая бестолковая дура помчалась с таким животищем аж на завод! Нормальные женщины в ее положении сидят дома, а ее понесло… А все ради школы, ради общественных дел! Да разве директор школы — милиционер, чтобы стоять перед школой на посту и в дни каникул? Она даже в школу не должна была бежать, а не то что на завод, глупая женщина!