Цветные миры

Вообще вся жизнь в этом доме протекала неторопливо, оставляя время для размышлений и мечтаний; тут не было места мрачным опасениям или горестным думам о нужде. Без всякого видимого плана и без чьих-либо стараний время всегда было чем-то заполнено — то прогулкой по цветнику или по чудесному тенистому парку с ручейками и озером, то осмотром собак и лошадей; можно было также любоваться окрестностями с вершины холма или с башни, сооруженной еще до открытия Америки. Взору открывался прекрасный и, казалось, безмятежный мир с коттеджами, извилистыми дорогами, со стадами овец на пастбищах; кое-где сдали виднелись огромные роскошные имения.

В течение дня наведывались случайные гости — холеные, безупречно одетые даже тогда, когда заезжали запросто. Никогда не иссякал разговор, веселый и занимательный, с колкими, но вежливыми выпадами и ответными репликами, насыщенный интересными воспоминаниями, последними новостями и комментариями. В доме имелась вечно пустующая, отдающая плесенью библиотека с удобными креслами и диванчиками, с настольными лампами и приставными лесенками, с книгами на всех языках в изящных переплетах. Здесь было множество картин — на стенах и в папках, а также периодические издания со всех концов мира.

Обед в большом зале представлял собой церемонию, пугавшую Мануэла в первые дни его пребывания в доме. Для выхода к обеду требовалась непривычная одежда, и надевать ее всегда помогал камердинер, упорно вторгавшийся в спальню, несмотря на неоднократные заверения Мануэла, что одеться он сможет и сам. Обедали под застывшими взглядами весьма почтительных и всевидящих слуг — надменного вида дворецкого и двух хорошеньких, но неулыбчивых горничных; стол был загроможден бесчисленными приборами из серебра и бокалами неизвестного назначения. При этом стоило кому-нибудь что-то уронить или неправильно поставить, как на столе быстро восстанавливался порядок. Вначале Мансарт стеснялся хозяев и гостей. Но они вели оживленную беседу, рассказывали подходящие к случаю истории и отвлекали общее внимание от промахов Мансарта. К концу недели Мануэл убедился, что может не только правильно пользоваться столовыми приборами, но и наслаждаться едой.

Всем остальным трапезам он предпочитал пятичасовой чай — может быть, потому, что в это время дня было так непривычно сидеть без дела под открытым небом или перед пылающим камином и спокойно отдаваться непринужденной беседе, поглощая лакомства. Иногда за чаем появлялись визитеры; к столу, в надежде на подачку, пробирались собаки. Каждый волен был разговаривать или хранить блаженное молчание. Мануэл решил, что по возвращении на родину тоже будет устраивать у себя пятичасовой чай. Разумеется, это намерение так никогда и не осуществилось.

С самого начала Мансарта поразило обилие прислуги: дворецкий и экономка, повар и его подручные, горничные и камердинеры, садовники, шоферы и рабочие. Он насчитал четырнадцать слуг, работавших на семью из четырех человек. А как они выполняли свои обязанности! Уверенно, умело, затрачивая при этом, казалось, ничтожные усилия! Мануэла они приняли благосклонно, но, конечно, на свой собственный бесстрастный манер, ничем внешне не проявляя своих чувств. Они видели в нем человека, знающего, что такое труд и невзгоды. Он совершал такие поступки, каких никогда не позволил бы себе прирожденный аристократ, но которые отнюдь не свидетельствовали о его невоспитанности: например, уступал дорогу горничной и уносил ее чрезмерно тяжелый поднос или открывал дверь для перегруженного чем-либо дворецкого. Подчас Мануэл задавал им вопросы, которые никогда не пришли бы в голову человеку, выросшему в праздности: о том, сколько часов они работают, каковы их жилищные условия, где учились и — вообразите только! — нравится ли им работать. Время от времени он рассказывал им что-нибудь из своего жизненного опыта; слишком хорошо вышколенные, чтобы самим задавать вопросы, они тем не менее с интересом слушали его. Они узнали, что отец его работал портовым грузчиком, а мать была прислугой.

Манеры Мануэла были приятным сюрпризом не только для слуг, но и для хозяев. Он совершенно не задумывался над своим поведением и никогда не выказывал ни беспокойства, ни натянутости; частенько, сделав какую-нибудь оплошность, он с улыбкой сознавался в ней и спрашивал, как ему следовало поступить. При этом он не выражал ни растерянности, ни смущения. Тут ему во многом помогло его шестнадцатилетнее пребывание на посту руководителя колледжа. За этот срок Мансарт привык ощущать на себе взгляды сотен живых, умных и пытливых глаз; научился сидеть молча, с деланным безразличием, в то время как влиятельные белые богачи пытались оскорбить его, вывести из себя или сбить с толку. Он умел не только скрыть свои мысли, но и заставить своих собеседников теряться в догадках о том, доступны ли ему вообще какие-либо чувства и способность суждения.