Цветочный крест. Роман-катавасия

Феодосья медленно повернула голову и поглядела в личину, скрытую тенью. И, как это бывает, когда лица оказываются друг напротив друга на расстоянии греха лобзанья, увидела скошенные к носу глаза и сам нос, странным образом, видимый с двух сторон разом. Феодосья беззвучно засмеялась от радости, что глаза те самые, синие с золотыми осколками. Но, рассыпав брусничным смехом, тут же принялась вырываться, разволновавшись, что и вор видит ея зеницы такими же сбежавшимися к переносице. Вор ослабил охпку. Феодосья наложила длани на затворившую уста руку и кончиками перстов низвергла ея вниз, к персям. Вор осторожно повел шебуршавой ладонью по душегрейке в том месте, где томилась грудь, и крепко примкнул ея. Феодосья тихо застонала. Вор замер, не решаясь пошевелиться, дабы не вспугнуть этого стона. Нахлынула оглушительная тишина. Феодосье слышно стало, как колотиться ея сердце, словно ботало в ночной реке. А у вора от тишины комаром запищало в ушах. Оба оне стояли, не шевелясь, но, не решаясь пошевелиться каждый по своей причине. Вор опасался неверным движением вспугнуть раположение Феодосьи. А Феодосья не ворохнулась в объятиях, поелику полагалось ей, как девице нерастленной, вырваться из рук вора, но вырываться ей не хотелось… Треснул угол горницы, ломаемый ночным морозом. Сухим стручком гороху выщелкнула лучина.

— Истомушка!.. — наконец с облегчением промолвила Феодосья и склонила главу к плечу. — Как же ты здесь оказался? Как не побоялся?

С полузакрытыми зеницами, безвольно уроненной головой, она лежала на груди скомороха, словно только что подстреленная рябенькая куропатка, еще теплая, еще с пульсирующей кровью, с намасленными перышками, но уже погубленная, через секунду готовая повиснуть на затянувшем горло кожаном ремешке в связке таких же теплых птах.

— Любушка, ласточка моя нежная, ты ждала меня? — засасывающим голосом, как бы не веря своим словам, вопросил Истома.

— Тебя только и видела… — едва не заплакав, ответила Феодосья.

— Меня, скомороха? Актера, что не имеет ни злата, ни серебра, ни речного бисера, чтобы осыпать тебя, небесную княгиню? Бродягу, что, кроме охабня, не имеет других палат?

— Мне твой охабень теплее любых хором, — с жаром заверила Феодосья.

— Скитаюсь аз по горькому свету, и не мечтая об иной жизни. Устал мечтать о нежных любовях. К чему это? Мука одна. Аз уж и не помню давно, каковы девичьи ласки?

— Истомушка… — по щекам Феодосьи побежали быстрые слезы. — Не говори так…

— Прости, прости, что огорчил твою душеньку, — жалобно рекши скоморох.