Цветочный крест. Роман-катавасия

— Царь наш батюшка оттого грешит, что знает: сорок раскаявшихся грешников Богу милее одного праведника. Алексей Михайлович, может, нарочно, против своего желания грешит, дабы потом покаяться! Позрит он театральные глумы, а потом всю ночь на коленях перед киотом простоит да еще двоицу-троицу бояр прибьет до смерти за лицезрение представления. Богу-то как приятно будет!

— Чудно! И как же эти хоромы выглядят?

— Зело огромны! Выстроены возле одной стены какие-либо виды: море либо скалы с дворцами. Море волнуется и лодки по волнам плывут…

— Да как же это возможно — море в избе?

— Из-под низу откуда-то поднимается… А потом вновь уходит. Рыбы огромные плывут по волнам, такие великие, что на них девицы и парни сидят.

— Нешто стерляди? На щуке-то не больно усидишь. Али сом? Так он и сожрать может.

— Да нет, скорее, это кит из Сиверского моря.

— Что за кит?

— Рыбина такая, чудо-юдо рыба кит. Размером с часовню.

— Господи прости! Нешто и крест на главе у кита стоит? Нешто и колокол?

— Нет, креста на ем нет. А с небес спускаются облака, на них сидят в колесницах римские боги.

— Да разве на облаке усидеть можно? А, ежели, на молнию наткнешься? Сгоришь ведь?

— Облака не истинные, а сварганены из чего-то.

— Прости Господи! Из чего же? Али из соли?

— Мыслю, что из овчин.

— Ишь, ты!

— И солнце выплывает, и гром небесный грохочет! И все — в избе!

— Ох, не бесовская ли та изба? Гром! Да, ежели бы сейчас здесь гром вдарил, так я бы умерла на одре прямо. У тебя в охапке…

Феодосья прикрыла глаза и кошкой потерлась скулой об Истомино плечо.

— Что же мешает вашей ватаге возвести комедиальную хоромину?

— Да все доля не выпадает. К нашему берегу не плывет бревно, а все говно да щепки… А отчего так — не ведаю.

Истома задумался.

Феодосья принялась зевать, потряхивая головой, как телушка, морду которой облепила мошка.

— Ой, не могу, глаза прямо закрываются…

— Спи, любушка моя.

Истома положил на поставец Феодосьино рукоделие и, уложив главу на длань, тоже смежил вежи. И тут же ровно задышал.

…Феодосья проснулась от беготни в сенях. Что-то загрохотало. Зашумела Василиса.

Феодосья так резко открыла глаза и села на одре, что сердце прыгнуло, как заяц.

На одре, там, где лежал Истома, было пусто. Пуста была и горница. Феодосья, не поверив глазам, откинула зачем-то перину, словно Истома мог, в шутку, спрятаться. Под периной возле взголовья лежала маленькая граненая скляница в форме колокольчика с вытянутым горлышком, закрытая стеклянной же пробкой. В склянице лежал неровный, словно морщинистый оранжево-красный шарик, величиной с голубиное яйцо.

— Что за чудо? — пробормотала Феодосья. — Как сей шар ввергнули в скляницу через такое узкое горлышко?

Улыбаясь от удивления, Феодосья принялась крутить и трясти скляницу да рассматривать дно и бока бутылочки. Но нигде не было видно швов или склееных частей.

— Какую презабавную вещь ты мне подарил, Истомушка.

Феодосья извергнула из скляницы затычку и понюхала в горлышке. Из нутра шла, едва уловимая, сладко-пряная воня. Феодосья вперила глаз внутрь скляницы, но так и не смогла понять, что за вещица побрякивает внутрях?

Но, подарок был чудным! Ах, Истома! Знал, что преподнести Феодосье! Не коралловые бусы, не золотой канители на шитье, не бисера. А восточную игрушку — мандарин, выращенный и высущенный внутри хрустальной скляницы. С первой встречи понял скоморох, что пуще всего Феодосья любила удивляться и разгадывать чудесные загадки, что задавало ей мироздание.

Феодосья заткнула пробочку и прижала скляницу к груди.

— Как же мне прожить без тебя день, Истомушка?..

Глава седьмая ВСТРЕЧАЛЬНАЯ

— Феодосьюшка, — позвала из-за дверей Матрена.

— Чего, баба Матрена? — уж слишком быстро и послушно отозвалась Феодосья. Так чадо, наваракозившее в сундуках али сунувшее нос в горшки с вареньями, ясным голосом откликается на вопрос матери, внезапу заглянувшей в горницу: «Ты чего деешь, золотце?» — «Ничего!»

Лишь неожиданно охрипший глас выдал самой Феодосье ея же волнение. Все, что произошло ночью, сейчас, в утреннем свете, предстало другой своей стороной. Феодосья вспыхнула, лицо ея пошло пятнами, словно бежала она, не разбирая дороги, через ельник, и колючие ветви хлестали ея, грешницу, по щекам.

— О-о-ой! Чего аз надеяла-то!.. — простонала Феодосья.

Матрена пошарила в потемках и, отыскав, наконец, скобу, распахнула дверь и втиснулась в горницу.

— Нагрешила уж с утра, а? — насупив брови, с грозной шутливостью вопросила Матрена.

— Аз?.. — неуверенно — не достало простодушной Феодосьюшке сил отнекаться с уверенностью в голосе — промолвила Феодосья и заперебирала портище, заразглаживала перину…

— Ты, кто же еще? Не баба же Матрена, — заколыхалась повитуха. — Заутреню кто проспал? Али не ты?

— Аз… — с облегчением произнесла Феодосья. — Грешна… Ох, грешна-а-а!

— Чего-то ты разоспалась, девушка. Али Юдушка присонился?

— Вот еще! — сильнее, чем следовало, возмутилась Феодосья, пряча глаза, и украдом подпихнула дивную скляницу с мандарином под взголовье. — Юды с его солью мне только во сонме не хватало!