Цветок с тремя листьями (СИ)

Киёмаса понимал, что отмолчаться не получится. Но язык словно прилип к нёбу, и все, что он мог, — это шумно дышать. Ну не умел он оправдываться, никогда не умел. Нога в твердой деревянной сандалии с размаху врезалась ему в щеку. Не больно. Его светлость не злится, просто очень обижен.

— На меня смотри! В глаза мне смотри и скажи в лицо! Я сумасшедший старикашка?

Киёмаса медленно поднял голосу, упираясь руками в пол. Его светлость стоял, наклонившись совсем низко и вытянув голову с покрасневшим лицом.

— Ваша… ваша светлость! Я… никогда, я не посмел бы! Мне и в мыслях!..

— Тогда кто, как не ты, назвал присуждение победы моему Хироимару «стариковским бредом»? Кто? Не ты? Только не говори мне, что был настолько пьян, что ничего не помнишь!

— Я не был… точнее был, но… я не говорил, я не это… я не вас!.. — невнятно бормотал Киёмаса, пытаясь найти нужные слова, пытаясь объяснить, что не оскорблял его светлость, что даже мысли такой у него не было. Наоборот, он был обижен, что другие, в своем стремлении льстить и услужить с восторгом приняли такое решение. И даже не дали его светлости возможности отказаться и поступить по справедливости.

— А кого? Кого ты имел в виду, а, Киёмаса?

— Дядю… Нагамасу! Это он был главным судьей. И я сказал лишь, что это признак старости — так умиляться при виде младенца с луком…

— А… так ты имел в виду, что это Нагамаса хотел оскорбить меня и выставить на посмешище? Так?

— Нет! — Киёмаса испуганно вытаращился на господина Хидэёси и задышал еще громче.

— Ну да. Ты имел в виду, что я — выживший из ума старикашка, а мой брат Нагамаса хотел посмеяться надо мной. А мой сын — всего лишь обычный младенец с луком, каких полно босиком бегает по улицам! — Крик его светлости резанул по ушам.

Киёмаса зажмурился. А когда открыл глаза — увидел, что господин Хидэёси смеется.

— Ох, Киёмаса… какой же ты болван… Я в жизни не видела такого пня, как ты. Ну-ка, скажи мне: ты, выходит, считаешь такое решение судей не справедливым?

— Ваша светлость… — Киёмаса уперся взглядом в пол, — но… господин Хироимару просто попал в мишень, и все. С краю. Это, без сомнения, очень достойно…

— Киёмаса! — снова заорал Хидэёси. — Он попал! Попал во взрослую мишень! Из детского игрушечного лука! В три года! Это не просто «достойно»! Это можно сравнить со взятием Сеула!.. А ты взял Сеул, а Киёмаса? Или, может, ты привез мне в подарок корейского короля? Чего молчишь? — Хидэёси сощурился и снова наклонился над ним.

Киёмаса опять поднял голову. Лицо его внезапно просветлело.

— О! — Хидэёси поднял палец. — До тебя, я смотрю, начинает доходить. Ты видел, с какой гордостью мой сын нес свой приз? Который едва не в два раза его длиннее? Да он ужом будет вокруг него виться, ожидая, когда дорастет до взрослого лука! И ты представляешь, как он будет стрелять? Да про его мастерство сложат легенды! А печально знаешь что? Что вот такие, как ты, слишком глупы, чтобы понять, что означает настоящая победа.

— Простите, простите меня, ваша светлость! Я дурак! — Киёмаса захлопал глазами и ударился лбом в пол.

Хидэёси вытащил из-за пазухи веер и звонко стукнул его по макушке:

— Повтори!

— Дурак!

Снова звонкий удар.

— Дурак!

Удар.

— Дурак!

Хидэёси громко расхохотался.

— Ваша светлость! — в дверях внезапно возник человек. Поспешно упал на колени и опустил глаза.

Было заметно, что больше всего на свете он бы хотел сейчас оказаться от этой комнаты как можно дальше. Киёмаса его видел впервые. А вот человек — тот, похоже, его знал.

— П-п-прошу… п-п-прощения… — заикаясь и не поднимая головы, пробормотал вошедший.

— Говори, что тебе? Раз ворвался!

— Это срочно… П-послы… п-п-прибыли.

— Послы? От Мин[54]? — аж подпрыгнул Хидэёси.

— Д-да…

— Да что это такое?! Разве так нужно докладывать об этом?! — Хидэёси сжал кулак, прошел по комнате до дверей, поднял веер и с громким стуком опустил его на голову гонца:

— Дурак! — И залился довольным и веселым смехом.

Солнце уже довольно высоко поднялось над деревьями, но все равно Хидэтаде казалось, что еще совсем раннее утро. Или сумерки. Или пасмурная погода. Кортеж отошел от ворот, когда солнце уже встало — отец, сонный и тоже какой-то унылый и недовольный, попрощался с сыном довольно прохладно и отстраненно. Хидэтада понимал, почему. Он и сам не поехал провожать процессию даже до городских ворот — знал, что потом проводит еще немножко, потом еще… Нет, лучше попрощаться дома, как положено.

Но, проклятие, он все, действительно все, хорошо понимал, но до последнего надеялся, что отец задержится еще на несколько дней. Проклятые китайцы! Сейчас Хидэтада по-настоящему их ненавидел и был готов сражаться, пусть в одиночку, с целым войском.

Даже цветы, не до конца раскрывшие после ночи свои бутоны, казалось, грустно свесили вниз головки.

Хидэтада прошел по тропе и уже шагнул было на первую ступеньку лестницы, ведущей в дом, как вдруг услышал тихие горестные всхлипы. Плакала женщина. Он прислушался и пошел туда, откуда доносился звук.