Цветок Зла (СИ)

Однако это была не последняя боль прозрения. Миротворец Гуччи избежал тогда мучительной, бесчеловечной смерти, потому что за ним пришли свои. Пришел Кэмпбелл. Томас тогда потерял сознание, измученный ранением, потерей крови и психологическим шоком. Ясное сознание вернулось к нему лишь в госпитале Исмаилии. Однако теперь это был еще вопрос, насколько тогда оно было ясным. Гуччи был убежден, что Роберт был ранен, но оправился, и вместе с ним отбыл свои девяносто дней, хотя Томас сам видел, как в Кэмпбелла стреляли, как его тело грузили в вертолет и как медик, склонившись над ним, только недвусмысленно качал головой. Из-за ранения или же острого нежелания принимать реальность, Гуччи забыл все это и думал, что Роберт Кэмпбелл выжил, вернулся на службу, а по истечении контракта улетел домой в Брэхамс. Как смотрел бы теперь Томас в глаза его семье, если все же приехал бы в Брэхамс на День Ветеранов, что чувствовал бы, придя на могилу к своему освободителю, спасшего его жизнь ценой своей! И теперь Гуччи, побывавший в плену, пусть и не сотрудничавший с противником ни под каким страхом, имел больше наград, чем герой Кэмпбелл, среди которых, правда, по достоинству была позорная Медаль военнопленного, учрежденная не так давно, после многолетних небеспочвенных споров. Однако с нею все было куда честнее, чем без нее. Как и с божеством смерти, в подобии которого воплотилось искаженное воспоминание о Роберте – распятом, добровольно принесенным в жертву долгу. И лишенным зрения, не сумевшим или же не успевшим увидеть суть. И в этом Кэмпбелл был не одинок.

«Как можно быть таким слепым?! – корил себя вернувшийся к горькой памяти Томас. - Значит, практически девяносто дней жить в иллюзии! Чуть ли не испытывать галлюцинации! Как этого можно было не заметить? Как они все это допустили?… - он задумался, пытаясь собрать все скопившиеся домыслы, воспоминания и знания воедино: - Наверное, так было нужно. Чтобы я прошел, чтобы я вернулся и чтобы я был здесь, чтобы я вспоминал это, чтобы я что-то понимал. Что еще я должен понять?». С ним теперь случилось то, чего он ждал – нарыв накопленной, законсервированной в недоступном сознанию месте боли вскрылся. С выходящим из него экссудатом памяти плавно гасли, становились терпимыми мучения, и возвращалась способность мыслить и готовность действовать. Полицейский вновь достал книгу Бодлера из кармана подранной куртки и пересмотрел отмеченные неведомой рукой стихи:

«III. 'El'evation. Полет – 4. 

LXV. Tristesses de la lune. Печаль луны – 3. 

LXXIX. Obsession. Неотвязное – 2.

LXXXII. Horreur sympathique. Манящий ужас – 1. 

CXX. Les litanies de Satan. Литания Сатане – 5». 

Становилось ясно: испытание кровавого наваждения – если все происходящее было таковым – еще не кончилось. Офицеру Гуччи предстояло вычислить направление дальнейшего пути. Он сопоставлял проставленные у стихотворений числа с буквами их названий в разных вариациях, и выходило лишь одно четкое слово: «HOTEL». «Значит, отель, - остановился на этом Томас. – Центральный отель Сайлент Хилла - «ГРАНД». И он как раз в старой части города. Что ж, если я жив – значит, должен воевать. Сделать или умереть!». И Гуччи тронулся в путь по направлению к жилым кварталам, а трава под его ногами снова преобразилась, осыпанная рубинами цветущих маков – знаков пролившейся в сражениях крови.

VI

Рваный клочьями покров тумана спустился на старый город, густо роняя сцепившиеся комья невесомого пепла. Небесная зола укрывала все вокруг, стирая признаки еще недавно царившей в Сайлент Хилле жизни. Толстым покрывалом укутались дороги, потеряли свой цвет здания, разинувшие в беззвучном крике черные пустоты дверей и окон, вторя вступающей в права ночи. Бесцветная, низкая, почти опустившаяся до самой земли темнота до костей пронизывала холодом и погружала в непостижимую нервозность, в беспричинный страх пустоты, каким бывают наполнены туманные зимние ночи на заметенных снегом пустых дорогах. Без звезд, без конца и края однотипных, одинаково выкрашенных серой грязно-снежной краской просторов, без живых душ и без тепла дорога становилась бесконечной, превращалась в непреодолимое проклятие, от которого некуда было деться, и с которого бесполезно было сворачивать в потемках. Тревога таких ночей воспринималась вездесущей, и такой же неумолимой становилась она сейчас. Город снова обращался в блеклый призрак самого себя.