Цветущий сад

Бобо повернулась. Шелковое платье плотно облегало ее фигуру, а юбка была настолько узкой, что каждый шаг стоило запечатлеть на полотне. Она шла с поразительным достоинством.

— Извините нас. — Регги чувствовал себя явно неловко. Лицо Хелен вытянулось и побледнело.

Феликс взял руку Нэнси и поцеловал ее.

— Спокойной ночи, дорогая. Вы, конечно, не можете выбирать себе зятя. Пусть это утешит вас.

Венеция поцеловала Нэнси в щеку. Она на некоторое время задержала взгляд на Верити, а затем вышла вслед за своим любовником, который проявил неожиданную черту своего характера.

— Редкое животное, — услышала Нэнси ее слова, обращенные к Феликсу, когда они выходили из комнаты. Она поняла, что это замечание относилось к ее дочери.

Остался только Хасан. Он выпустил вверх кольцо сигарного дыма и откинулся назад на спинку стула, глядя на Дитера и Верити, как на двух необычных зверюшек в зоопарке. Затем обратился к Нэнси:

— Благодарю вас, дорогая, за очень содержательный и интересный вечер. Он в некоторой степени изменил мои представления о жизни.

На какое-то мгновение Нэнси показалось, что темнокожий Хасан тоже является поборником расовой чистоты.

— Я всегда говорил, что останусь холостяком, пока не встречу женщину, которая будет мне дороже всех сокровищ. Теперь я нашел ее. Спокойной ночи.

— Надеюсь, сегодняшний вечер не повторится, — сказала Верити, взяв сигарету из золотого, с выгравированными инициалами портсигара Дитера. — Евреи достаточно неприятны, но черные…

— Убирайтесь! — Нэнси встала из-за стола. Глаза ее сверкали, лицо стало мертвенно-бледным. — Убирайтесь! Чтобы глаза мои больше вас не видели! Вон из моей комнаты!

Дитер встал и положил руку на плечо Верити.

— Оставьте мою дочь. Я хочу поговорить с ней!

— Не стоит, мама. Не сегодня…

— Останься!

Верити побледнела, услышав непривычную ярость в голосе матери. Безупречная кожа Дитера покрылась безобразными красными пятнами.

— Хайль Гитлер! — завопил он, вытянув руку в нацистском приветствии. Нэнси ударила его по руке с такой неистовой яростью, что он потерял равновесие и рухнул на стол. Вокруг него падали недопитые бутылки с шампанским и бренди, виноград и посуда.

— Убирайтесь вон! Вон!

На его пиджаке остались следы от цыпленка, а руки были вымазаны кожурой раздавленного винограда.

— Покровительница евреев! — прошипел Дитер, вставая на ноги и свирепо глядя на Нэнси. — Распутная, паскудная американская сука!

Он хлопнул дверью с такой яростью, что она закачалась на петлях.

Нэнси обняла дочь:

— Завтра утром ты пойдешь к Бобо и извинишься!

— Нет, я не сделаю этого.

— Бобо — моя подруга. Она отказалась от вечера в более интересной компании, чтобы приветствовать тебя здесь. Ты хотя бы осознаешь то, что говоришь? Ты проявляешь невероятное невежество и бестактность.

— Никакой бестактности, мама. Все, что сказал Дитер, правда.

Нэнси уже не держалась на ногах. Она опустилась на софу. Верити продолжала сидеть в нескольких шагах от нее, покуривая с холодным выражением лица.

— Когда ты стала нацисткой? — спросила Нэнси наконец.

— Я всегда была ею. Я только не знала этого слова.

— Нет. Ты была нормальной, хорошей девочкой. Любила плавать, ходить под парусом, наслаждаться пикниками на морском берегу и клубничными праздниками.

— Ты ошибаешься. Я едва все это выносила.

— Ты была такой застенчивой!

— Я никогда не была застенчивой. — Серые глаза Верити, непохожие на глаза ни Нэнси, ни Джека, смотрели на мать с явным презрением. — Просто я скучала. У меня не было ничего общего с этими ужасными девчонками в Дорчестере и дочерьми твоих подруг. Мне не хотелось ни с кем общаться, пока я не встретила Дитера.

Нэнси неотрывно смотрела на нее. Что же она упустила? Когда поступила неправильно? Как, любя свою дочь, она вырастила такое непривлекательное, неприятное, не любящее и недостойное любви, нетерпимое создание, которое называет евреев свиньями и способно без малейшего смущения утверждать, что всех их надо изгнать из своей страны? Кстати, как-то непреднамеренно получилось, что в их окружении никогда не было евреев.

Нэнси вспомнила слова Бобо по адресу Дитера. Людям, подобным Верити и Дитеру, нет нужды знать евреев, чтобы ненавидеть их. Они были просто безмозглыми фанатиками. Они были нацистами.

Нэнси попыталась еще раз с надеждой обратиться к дочери:

— И что же, по-твоему, мы должны делать с евреями, Верити?

— Сжечь их, — сказала Верити, выпуская дым сигареты. Когда она встала и вышла из комнаты, Нэнси ее не задерживала.

Вошли официанты, чтобы очистить стол, но Нэнси отправила их назад. Она отослала и Марию. Нэнси продолжала сидеть на софе, глядя в пространство. Она вспомнила Верити в день рождения, когда ей исполнилось восемь лет. Дочь тихо стояла в стороне, наблюдая, как играют другие дети. В десять лет Верити тоже не принимала участия в общих играх, предпочитая одиночество. «Странная девочка, — говорили ее друзья. — Ей неинтересно с нами». В четырнадцать лет Верити, принимая поцелуй матери и ее пожелание спокойной ночи, ни разу не ответила на него. Всегда сдержанная, бесстрастная, загадочная.