Цветы для Элджернона

Я поудобнее устроился в кресле. Удивительно, я сразу узнал его, а он меня – нет. Пришлось напомнить себе, что мы не виделись почти пятнадцать лет, а в последние месяцы я изменился еще больше. Он накрыл меня полосатой простыней, внимательно посмотрел на меня в зеркало и нахмурился, как будто что-то вспоминая.

– Полная обработка, – сказал я, кивая на одобренный профсоюзом прейскурант, – шампунь, стрижка, бритье, загар…

Он поднял брови.

– Сегодня у меня встреча с человеком, которого я давно не видел, заверил я его, – и мне хочется быть в лучшем виде.

…Он снова стриг меня – пугающее ощущение. Потом он начал править бритву на ремне, и глухой свист стали по коже заставил меня вжаться в кресло. Под мягким нажимом его руки я откинул голову и почувствовал как лезвие скребет горло. Я закрыл глаза в ожидании… как будто снова очутился на операционном столе.

Мышцы на шее напряглись, безо всякого предупреждения дернулись, и лезвие порезало меня как раз над адамовым яблоком.

– Ой! – воскликнул он. – Боже мой! Успокойтесь, прошу вас, мне так жаль, но вы не предупредили…

Он быстро смочил полотенце в раковине. Я увидел в зеркале ярко-красный пузырь и тонкую струйку крови, ползущую от него вниз. Рассыпаясь в извинениях, Матт занялся раной, торопясь перехватить струйку, пока она не добралась до простыни.

Наблюдая за его ловкими и быстрыми движениями, я почувствовал себя виноватым. Мне захотелось сказать ему, кто я, и чтобы он положил мне руку на плечо и мы поговорили о добрых старых временах. Но я ничего не сказал, а он промокнул кровь и присыпал порез квасцами… Потом он молча добрил меня, включил кварцевую лампу и положил мне на глаза смоченные лосьоном кусочки ваты. И в ярко-красной тьме я увидел, что случилось в тот вечер, когда он увел меня из дома в последний раз…

Чарли спит, но просыпается от воплей матери. Обычно ссоры не мешают ему спать – они стали частью повседневной жизни. Но сегодня в этой истерике что-то особенно страшит. Он прислушивается…

– Я больше не могу! Он должен уйти! Подумай о дочери! Она каждый день приходит из школы в слезах, потому что ее дразнят! Мы не вправе лишать ее нормальной жизни!

– Чего ты хочешь? Выгнать Чарли на улицу?

– Убрать его отсюда. Отослать в Уоррен.

– Давай поговорим об этом утром.

– Нет! Ты ничего не делаешь, только говоришь, говоришь… Сегодня! Сейчас!

– Не глупи, Роза. Уже поздно… Твои вопли слышит вся улица!

– Плевать! Чтоб сегодня же его тут не было! Я больше не могу смотреть на него!

– Опомнись, Роза! Что ты говоришь!

– Слушай меня последний раз, убери его отсюда!

– Положи нож!!!

– Я не хочу портить Норме жизнь!

– Ты сошла с ума! Положи нож!

– Ему лучше умереть… Он никогда не станет человеком… Ему лучше…

– Ради бога, возьми себя в руки!!!

– Уведи его. Сейчас.

– Черт с тобой. Я отведу его к Герману, а завтра узнаю, как определить его в Уоррен.

Тишина. Потом голос Матта:

– Я знаю, чего тебе все это стоит, Роза, и не виню тебя. Но держи себя в руках. Я уведу его к Герману. Ты довольна?

– Именно об этом я и прошу. Твоя дочь имеет право на жизнь.

Матт заходит в комнату Чарли и одевает сына. Мальчик не понимает, что происходит, но ему страшно. Когда они проходят мимо Розы, та отворачивается. Она хочет убедить себя в том, что он уже ушел из ее жизни, перестал существовать. Чарли видит на столе длинный нож, которым она режет мясо, и смутно чувствует, что мама хотела сделать с ним что-то плохое. Она хотела что-то забрать от него и отдать Норме. Когда он оглядывается, Роза берет тряпку и начинает мыть раковину…

В конце концов со стрижкой, бритьем, кварцевой лампой и прочим было покончено, и я вяло сидел в кресле, чувствуя себя легким, скользким и чистым. Матт ловко сдернул с меня простыню и поднял второе зеркало, чтобы я смог рассмотреть свой затылок. Я увидел себя в заднем зеркале, глядящим в переднее, и на какое-то время оно оказалось под таким углом, что создало иллюзию глубины – бесконечного коридора меня самого, смотрящего на самого себя… на себя… на себя…

Который? Кто из них – я?

А что, если не говорить ему? Что хорошего принесет ему эта новость? Просто уйти, не сказав ни слова. Но ведь мне хотелось, чтобы он знал, что я жив, что я – кто-то, чтобы завтра он мог хвастать перед клиентами родством со мной. Это сделало бы мое существование реальным. Если он признает во мне сына, значит, я – личность.

– Вы прекрасно постригли меня, так может, теперь вспомните, кто я такой? – сказал я, вставая с кресла и стараясь поймать в его взгляде хотя бы намек…

Матт нахмурился:

– Как прикажете вас понимать? Это шутка?

Я уверил его, что это не розыгрыш, и если он посмотрит повнимательнее, то наверняка узнает меня. Он пожал плечами и принялся убирать со столика ножницы и расчески.

– У меня нет времени разгадывать головоломки, пора закрываться. С вас три пятьдесят.

Неужели он забыл меня? Неужели мечты останутся пустой фантазией? Он протянул руку за деньгами, а я не мог заставить себя сдвинуться с места.

Он должен вспомнить, должен узнать.