Цветы для миссис Харрис

Платье от Диора было небрежно брошено на развороченную кровать; и как ужасная рана, зияла на нем прожжённая бархатная панель, окружённая оплавленными бусинками.

Подле лежала бумажка в один фунт и поспешно нацарапанная записка. Пальцы миссис Харрис так дрожали, что она не сразу смогла прочесть эту записку. Вот что в ней было:

Дорогая миссис Харрис я ужасно сожалею что не могу всё объяснить лично но я должна уехать на некоторое время. Мне очень жаль что с платьем все так получилось но это не моя вина и если бы не мистер Корнголд я могла бы вобще сгореть насмерть. Он сказал что ещё немного и я-бы погибла. После ужина мы поехали в клуб «30» и я там задержалась у зеркала подправить прическу и прямо под ним был электрический камин и я вдруг загорелась — то-есть конечно платье но я бы могла тоже сгореть. Я уверена что это можно зачинить и ваша страховка конечно всё окупит и ущерб не так страшен как может показаться потому что выгорела всего одна вставка. Я уезжаю на неделю. Пожалуста следите за квартирой как всегда. Оставляю вам Фунт в уплату за эту неделю.[15]

Поразительно, что, прочтя сие послание, миссис Харрис не только не заплакала, но и не возроптала, вообще не сказала ничего. Она только взяла изувеченное платье и, аккуратно сложив, вновь убрала его в пластиковый чемоданчик, полученный от мадам Кольбер — прошедшие сутки он провел в гардеробе. Записку и деньги она оставила на кровати. Затем миссис Харрис спустилась по лестнице, вышла, закрыла дверь, сняла со своего кольца ключ и протолкнула его в щель почтового ящика — он был ей больше ни к чему. Через пять минут она была на Слоэйн-Сквер, села в автобус и поехала домой.

А дома было сыро и холодно. Миссис Харрис поставила на плиту чайник и механически проделала все прочие привычные операции — даже поела, хотя и не чувствовала вкуса и не могла бы вспомнить потом, что именно она ела. Вымыла посуду и убрала её. Но тут завод механизма кончился — она открыла чемоданчик с платьем.

Она провела пальцами по обугленному бархату, по оплавленным бусам. Она прекрасно представляла себе ночные клубы, поскольку в свое время убиралась в них. Она даже словно сама видела всё случившееся — слегка выпившая девушка, опираясь на руку спутника, спускается по лестнице с улицы и, разумеется, не думает ни о чем и ни о ком, кроме себя. Останавливается перед первым же зеркалом — оглядеть себя, причесаться.

Затем — ручеёк дыма из-под ног, запах, крик испуга, наверно, рыжая полоска горящей ткани, мужчина бьёт по ней ладонями, огонь гаснет — и от самого красивого и дорогого в мире платья остаются лишь жалкие обугленные останки.

Вот оно перед ней, все ещё пахнущее горелой тканью — его не перешибет весь флакончик подаренных Наташей духов. Вещь, некогда бывшая шедевром мастерства, теперь была уничтожена.

Она пыталась объяснить самой себе, что девушка не виновата, что это был просто несчастный случай, и что ей следует винить лишь себя за попытку изобразить фею-крёстную перед дрянной девчонкой и дрянной же актрисой, у которой не нашлось даже слова благодарности за дурацкое благодеяние.

Миссис Харрис была разумной женщиной и реалисткой, жизнь её трудно было назвать полной неожиданностей… особенно приятных неожиданностей… и она никак не была склонна к самообольщению. И сейчас, глядя на печальные опаленные останки платья, она сознавала собственную неразумную гордыню, ибо она осмелилась не только завладеть подобной вещью, но и похвастаться ею.

Ведь она уже лелеяла мысль о том, как на неизбежные расспросы домовладелицы по поводу долгого отсутствия она небрежно ответит: «О, я просто слетала в Париж — посмотреть коллекцию и купить платье у Диора. Оно называется «Искушенье»…» И, разумеется, не меньше сотни раз представляла она реакцию миссис Баттерфилд, когда та впервые увидит чудесный трофей подруги.

А сейчас она не может даже зайти к ней… или к кому-нибудь ещё… — потому что миссис Баттерфилд, конечно, непременно начнет кудахтать что-нибудь вроде: «Я же говорила, что случиться что-нибудь подобное! Такие вещи — не для нас! И в любом случае — что бы ты с ним делала?..»