Цветы мертвых. Степные легенды

– О да! – продолжал восхищенно мулла. – Уши, нос, руки режит. Очень интересна.

Этот мулла и казн, конечно, слепо верил в правоту Корана. Он знал о путешествии Магеллана, но толковал его по-своему:

– Магелян думал, что так идет (вертикальный круг в воздухе), Бог его водил так (горизонтальный круг в воздухе) Земля есть плоским, как чурек. Это бульшевик придумал, что земля есть шар. Коран не так говорит. Коран усе знает.

Абдулла ненавидел большевиков. Он к тому времени отбыл уже Соловки, откуда вернулся поседевшим, больным и озлобленным, хотя мечтал еще жениться на молодой и обязательно невинной девушке.

* * *

После цветущей Бухары снова пустыня, снова саксаул. После громадного, висящего над Сырдарьей, словно кружево, моста на миг – оазис Чарджуя. Вяленые, разрезанные на длинные ремни и похожие от того на конскую сбрую нежные чарджуйские дыни повсюду. На дувалах, стенах кибиток, на столах у торговцев.

Потом снова пески и барханы. Однообразные днем, а ночью напоминающие волны под черным, как сажа, небом.

Неожиданно грустные и тревожные гудки. В полной темноте они особенно жутки. Оказывается, проезжаем место расстрела 26 бакинских комиссаров.

На рассвете маленькая станция среди красных скал. Поезд стоит более положенного времени, так как не все пассажиры еще накупили себе вареных и живых раков. Раки здесь огромны. Паровозная бригада грузит раков корзинами для Красноводска. В Красноводске их нет. Там, вообще, нет ничего, даже воды. Нет деревьев, кроме единственного дерева – саксаула на крыше кинематографа, на которой и происходят сеансы. Вода в Красноводск привозится из… Баку. Или перегоняется на пресную из морской на месте. У единственной водоразборной будки, на берегу моря постоянная очередь баб с ведрами. Но здесь не увидишь коромысла. Вместо него железные рамы, которые и кладутся на края ведер с внутренней стороны. На плече у водоноса веревка с крючьями. Распертые рамой ведра не соединяются и таким способом женщина, встав в середину рамы, несет воду. Поистине: голь на выдумки хитра.

При такой оригинальной носке воды, конечно, не увидишь той деревенской грации, с какой наши русачки кокетливо изгибаются, виляя бедрами, еще и до сих пор во многих городах, не только в селах.

Насмотревшись на все азиатское, вспоминаешь и о коромысле. Вспоминаешь его и теперь.

На Красноводской пристани еще хуже, чем в Самаре. Уже неделю сидят пассажиры на пристани в ожидании парохода. Но, оказывается, что по мудрому решению «великого» морской транспорт подчинен тому же Кагановичу.

Десять дней ожидаю парохода. Толпа в несколько тысяч валяется на земле возле станции. Во всех чайханах чай выпит, папиросы выкурены, пиво выпито, кофе тоже, и хлеб съеден. Нужно идти на риск, иначе пропадешь со всеми заработанными в Самарканде деньгами. Невольно вспоминаю своего «благодетеля».

Но и здесь Господь не оставляет меня, а посылает мне знакомого в лице чиновника из Туркестанского Госплана. Едет с залива, в котором разрабатывается глауберова соль, лечить зубы в Баку.

Совместными усилиями находим ночлег в камере местной тюрьмы, переделанной в музей революции. Занимаем камеру, в которой сидели до расстрела 28 бакинских комиссаров. Платим зав. музеем по пять рублей с человека. Просторно, и нет клопов. Утром уходим, так как посетители музея могут нас принять за 26 бакинских комиссаров.

Общее сидение в одной камере по-тюремному сближает нас, и мы делимся своими жизненными невзгодами. Оказывается, мой новый знакомый недавно только приехал из Манчжурии, соблазненный советской властью, и оказавшийся в ловушке.

Уже многих из его спутников арестовали, и он теперь ожидает своей участи.

У моего спутника 2 просроченных пароходных билета, захваченные им из правления «на всякий случай». Решаемся рискнуть, и по ним добраться до Баку. В СССР не рисковать, – значит не существовать.

И вот, когда к пристани, наконец, причаливает пароход «Чичерин», мы смело, или, вернее, нахально направляемся не общим потоком, напоминающим раскаленную ненавистью жгучую лаву, а на так называемый товарный проход, и уверенно идем к пароходу.

Грязный туркмен с палкой смотрит на нас подозрительно и с явным недоверием, но привыкший, видимо, ко всяким привилегированным персонам, пропускает нас к пароходу. Предъявляем просроченные билеты. Контролер, уже окончательно обалдевший от жары, бестолковщины и давки, даже и не смотрит на наши билеты.

На верхней палубе парохода полно. Нахожу место на бочке с керосином.

Пока грузились и шли по Красноводскому заливу, все было хорошо, но как вышли в открытое море, подул сильный ветер и началась качка. Жара куда-то девалась, и стало свежо. Женщины уже склонились за борт и внимательно рассматривали морское дно.

Но нас беспокоит другое: контроль билетов на палубе. Конечно, в море не высадят! Уже миновали «морских волков», но возможность очутиться в ГПУ с моими документами не исключалась. Совсем не в моих интересах было оказаться в бакинском клоповнике.

И вот неожиданно появился матрос-контролер. Не предъявляя билета, спрашиваю его, нет ли свободной каюты.