Цветы на пепелище

— Ешь, сынок, ешь. Не стесняйся, ты быстро привыкнешь, освоишься, уж поверь мне… Слава богу, с цыганской жизнью покончено; только цыгане и могут так жить, ну, а мы… мы — другое дело…

По всему было видно, что меня в этом доме ждали. Значит, старик тайком от меня давно вел переговоры. Недаром даже кровать заранее приготовили.

Вот я и один в комнате. Кругом — темнота. Напрасно я напрягаю зрение — ничего не видать. Только в окошке смутно вычерчивается квадрат далекого ночного неба. Я пытаюсь заснуть. Закрываю глаза. Но сон бежит прочь. Надо мной — потолок, он как будто давит на меня. Постель чистая, мягкая, но именно поэтому в ней как-то неудобно. Чувство такое, будто качаешься в неустойчивой колыбели: того и гляди, вывалишься! Я привык видеть над собою небо — высокое, необъятное. Звезды всегда навевали мне сон. А здесь их нет. От звезд меня отделяет сначала потолок, потом крыша…

А эта постылая кровать!..

Когда ты лежишь на земле, все совсем иначе, чем на кровати. Земля надежна. Ты растягиваешься на ней, и она манит тебя к себе: ближе, еще ближе!.. И тогда ты чувствуешь, как она мягко дышит, ты ощущаешь ее теплые запахи.

Глухая ночь… И нет ей конца. Вокруг — тишина…

Временами слышится звон колокольчика из загона, гулко падает в саду перезревший плод или неожиданно раздается хриплый, надтреснутый лай Руно. И снова тишина — густая, тяжелая, невыносимая…

И кажется мне, будто я единственное живое существо, которое не спит в этой томительной, бессонной ночи.

Сердце подкатывается к горлу и стучит, стучит…

Я все раздумываю о решении папаши Мулона: зачем он оставил меня здесь? Почему не захотел взять с собой? Может, оттого, что не в силах был прокормить меня? Или просто не хотел, чтоб я скитался под вьюжным зимним небом? Или же считал, что у этих людей мне будет лучше, чем в цыганском таборе?

Нет, Мулон не отказался от меня. Нет! Он поступил так потому, что хотел обеспечить мне мало-мальски сносную жизнь.

Или…

Не знаю, что и думать. И все-таки надо докопаться до истинной причины моего изгнания из табора. Надо как-то оправдать решение папаши Мулона. Но как, как это сделать, если я бесконечно одинок и никому теперь не нужен, если меня отдали в руки чужих людей?!

От такого малодушия меня бросает в дрожь. Потом я успокаиваюсь и, упрекая себя за слабость, стискиваю зубы. Нужно выдержать! Во что бы то ни стало!

А вдруг я не способен к самостоятельной жизни? Ведь до сих пор я ни на минуту не разлучался с папашей Мулоном. Но сколько можно держаться за него? Неужто всю жизнь? Он стар, его жизнь близится к закату. Значит, я должен сам, да, сам позаботиться о своем будущем! А как же тогда папаша Мулон? Неужели он так и будет одиноко скитаться по заснеженным дорогам, трястись от холода в соломенном шалаше, тащиться с корзиной или котомкой на плече? Нет, нет, не надо так думать! Нет, я ведь могу…

Что я могу? Что? Что? Что?

Уже поздно. Скоро, наверно, станет светать. Но вместо того чтобы спать, я все думаю и думаю, все спорю, все борюсь с каким-то другим человеком, сидящим во мне.

Наконец медленно, незаметно подкрадывается сон: веки тяжелеют, усталое, обессиленное тело молит об отдыхе…

Утром серебристая мгла окутала деревню и ее окрестности.

Мелодичный звон колокольчиков стада совсем не радовал. Тоскливое чувство одиночества с новой силой охватило меня. Но мало-помалу эта мучительная тоска рассеялась, отступила перед натиском незабываемых красок золотой осени.

Я погнал стадо к лесам Мадры, за цыганский поселок, втайне надеясь натолкнуться на Меченого. И хоть я был почти уверен, что Меченый погиб, все же тлела в глубине моего сердца какая-то искорка слабой надежды: а вдруг он еще жив и бегает где-то в лесу и вот, как в сказке, мы переживем счастливую минуту встречи! Я, конечно, понимал, что это пустая мечта, сон с открытыми глазами, но отказаться от него был не в силах.

Долго я бродил по лесу, обошел все поляны, где раньше пасся Меченый, прочесал заросли в надежде напасть хоть на какой-нибудь его след, но так ничего и не нашел.

Потом я погнал свое стадо к пустырю перед гумном.

И вдруг нежданная боль кольнула меня прямо в сердце: шалаши были пусты! Цыгане ушли. Вместе с ними ушел и папаша Мулон. В глазах у меня потемнело. Значит, рано утром они покинули место, где провели долгое жаркое лето. Но куда они двинулись? В какую сторону? По какой дороге пошли? Теперь эти вопросы волновали меня больше всего на свете. Я знал, что дорога сначала ведет к реке, а потом бежит по бескрайней равнине. А дальше? Дальше?..

Что-то во мне оборвалось. Я почувствовал себя так, будто потерял самое дорогое. Поглядел на овец, поглядел на опустевшие шалаши. Взглянул и на наш. Грустный, опустелый, немой, он стоял, как и прежде, под самым явором.

Я вздрогнул. От волнения перехватило дыхание.