Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй

– Скажешь, низко, мол, кланяется и будет специально ждать в день рождения, так что должен прийти во что бы то ни стало.

Дайань полакомился сладостями, получил не один десяток медяков и уже собрался было ехать.

– Скажи хозяину, – остановила его Цзиньлянь, – я на чем свет стоит его ругаю и предупреди: если не заглянет, сама в паланкине пожалую.

– Вы, сударыня, видно, лишние неприятности нажить решили. Тюремщику свою невиновность не докажешь, а пеньковой каши с кулачной приправой отведаешь вдоволь. Кого на деревянного осла посадили да гвоздями прибили [3], тот ни семечки от скуки лущить, ни носом клевать не станет.

С этими словами Дайань удалился.

Изо дня в день ждала любовника Цзиньлянь, но он будто в воду канул – и след простыл. Седьмая луна подходила к концу, близился его день рождения. Цзиньлянь казалось, что день тянется целую осень, ночь идет долгих пол-лета. Так томилась она в ожидании, но так и не дождалась: ни сам не заявлялся, ни весточки не прислал. Невольно стискивала она свои серебристо-белые зубы, втихомолку проливала потоки слез из блестящих, как звезды, глаз, а однажды вечером поставила вина с закусками и пригласила старую Ван.

Когда сели за стол, Цзиньлянь вынула из своей прически серебряную с золотой головкой шпильку и, вручая старухе, попросила ее сходить за Симэнем.

– После вина да перед чаем? – удивилась сводня. – Да разве он пойдет в этакую пору! Я уж лучше завтра с утра пораньше к нему наведаюсь.

– Только смотрите не забудьте, мамаша!

– Да что ты! Можно ль свое-то дело упустить?!

Старая Ван без денег шагу не ступала, а тут получила серебряную шпильку. От угощения у нее заиграл румянец.

Проводив старуху, Цзиньлянь легла, укрывшись благоухающим одеялом, на котором красовалась вышитая мандаринская уточка [4]. Но ей не спалось. Она поправляла фитиль в серебряном светильнике, то и дело вздыхала и ворочалась с боку на бок.

Да,

Этой ночью не раз
прикасалися к струнам руки –
Одинокой тоской
истерзали сердце звуки.
Тогда Цзиньлянь взяла лютню и запела на мотив «Спутался шелк»:
Душу я тебе, хлыщу, открыла,
Благовонья тонкие курила
И на память волосы дарила…
Ложе страсти я с тобой делила!
И тайком обманывала мужа,
Пересудов, сплетен не боялась.
Пролита вода – ее из лужи
Вычерпать не просто оказалось.
Разве можешь ты мне изменить? –
Легче рыбку в роще изловить.
Думала ль я, что найдешь другую!
Душит гнев меня, скорблю, горюю.
К пологу припала и тоскую,
Вспоминаю прошлое в бреду я.
Так решу я, этак ли прикину –
Не пойму, за что меня покинул.
Я пишу, а ты молчишь доныне…
Знать бы, по какой такой причине?
Если ты любовь мою презрел,
Месть Небес грядет тебе в удел!
Серебро ль твое меня прельщало? –
Страсть твоя, проворство искушало:
Мотыльком к цветку летел, бывало,
Ароматом я тебя встречала.
Мотылек мой, ты напился сока,
Улетел навеки… Как жестоко!
Холодно, тоскливо, одиноко.
Боли ни предела нет, ни срока.
Рок нас пожелал соединить,
Но крепка ль связующая нить?
Места я себе не нахожу,
Время безрассудно провожу:
То в тоске по комнате брожу,
То ничком лежу, дрожу, тужу.
Друг без друга не были мы дня,
Так зачем покинул ты меня?
Если пожелал ты, мотылек,
На другой перепорхнуть цветок,
Отыщу владыки моря храм,
На тебя там жалобу подам.

Так, ворочаясь с боку на бок, кое-как скоротала она бессонную ночь, а едва рассвело, позвала Инъэр:

– Ступай, узнай, была ли тетушка Ван у господина или нет.

Инъэр ушла.

– Тетушка давно у господина, – вскоре доложила она.

* * *

А пока скажем о старухе. Поднялась она рано, умылась, причесалась и направилась к Симэнь Цину.

– Его милость дома? – спросила она привратника.

– Не знаю, – послышался ответ.

Старуха встала у ворот напротив. Однако ждать ей пришлось недолго. Немного погодя появился приказчик Фу и стал открывать лавку. Ван бросилась прямо к нему.