Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

После завтрака Симэнь с Цзиньлянь порешили шестого в восьмой луне, как раз в сотый день по кончине У Чжи, пригласить монахов, а восьмого числа под вечер устроить переезд невесты в дом жениха. Только они так условились, как за Симэнем пришел Дайань и привел коня. Однако не об этом пойдет речь.

Стрелой летело время, как челноки сновали дни и луны. Незаметно подоспел шестой день восьмой луны.

Симэнь прихватил несколько лянов серебра мелочью, две меры риса на поминки и пожертвование монахам и направился к Цзиньлянь. Он попросил старуху пригласить из монастыря Воздаяния шестерых монахов, чтобы они принесли жертвы духам водным и земным и избавили У Чжи от загробных мук, а на закате предали сожжению табличку – обиталище души усопшего.

В начале пятой ночной стражи монастырские служители принесли сутры, соорудили алтарь и развесили изображения будд. Старуха подсобляла повару готовить трапезу, а Симэнь проводил время с Цзиньлянь.

Вскоре прибыли монахи. Послышались удары в гонг и звон колокольцев. После песнопений из «Лотосовой сутры»[9] они читали «Покаяние Лянского государя»[10]. Утром же вознесли молитвы Трем Буддам[11], дабы вняли они благочестию и вкусили жертвы. Ровно в полдень призывали душу усопшего для кормления, но говорить об этом подробно нет надобности.

Следует сказать, что Цзиньлянь ни поста, ни воздержания, разумеется, не соблюдала. Близился полдень, а они с Симэнем все еще почивали. Лишь после того как монахи пригласили хозяйку поставить свою подпись, возжечь благовония и преклонить колена пред святыми ликами будд, она встала, причесалась, умылась и, облачившись в безупречный траурный наряд, вышла для свершения обряда.

Едва появилась жена У Чжи, как средь монахов началось замешательство. У одного за другим куда только девалась вся отрешенная от мирских соблазнов созерцательность! Помутились их в вере просветленные души. Так взыграла в них обезьянья прыть и жеребячья резвость – ни в какую не уймешь. Перед красавицей совсем растаяли.

Только поглядите:

 Старший монах обезумел и обалдел настолько, что имя Будды святое переврал, запутался в писаньи и забыл молитвенный напев. Воскуритель фимиама с цветами вазу опрокинул, а послушник вместо свечи держал коробку с пудрой. Державу Великих Сунов они вдруг Танскою стали величать. Усопшего У Чжи во время ектеньи старшим отцом-наставником назвали. Старик-монах – взыграла прыть былая – брата за руку схватил и ею, будто колотушкой, в гонг начал ударять. А юный послушник в томлении любовном пестом огрел по бритой голове[12] старейшего из братии. В миг иноки забыли про обет смиренья, и целая тьма стражей Будды была б не в силах их унять.

Цзиньлянь воскурила благовония, поставила подпись и склонилась в молитве перед ликами будд. Потом она ушла к себе в спальню, где они с Симэнем пили вино, закусывали скоромным и предавались утехам.

– Если что понадобится, сама распорядись, – наказал Симэнь старой Ван. – Госпожу не беспокой.

– Не волнуйтесь, сударь! Наслаждайтесь, пожалуйста, в свое полное удовольствие, – захохотала старуха. – С этими лысыми я и сама управлюсь.

Да, дорогой читатель, редко можно встретить благочестивого монаха, который устоял бы, когда красавица в объятиях. Еще предки наши говаривали: словом назовешь – монах, двумя – лукавый искуситель, тремя – голодный демон сладострастья. А вот что писал Су Дунпо: «Пока не брит, не ядовит; не ядовит – значит не брит. Станет злодеем – голову обреет; голову обреет – соблазн одолеет»[13]. Это рассуждение касается как раз монашеского обета. Живут себе монахи в палатах высоких и хоромах просторных, в обителях святых и кельях светлых да проедают денежки, которые текут к ним от жертвователей со всех концов земли. Не пашут, не сеют, а трижды в день трапезничают. И никаких волнений не знают. Одна у них забота – как свою плоть ублажить. А возьмите любого мирянина – чиновного ли звания или землепашца, ремесленника или торговца, богатого да знатного, старейшину или даже сановного придворного – все равно – гложет его корысть да честолюбие, дела да труды покою не дают. Будь рядом и жена-красавица иль наложница молодая, а как вспомнит невзначай о делах, так в душу закрадываются тревога да заботы. Либо риса не осталось, либо дрова вышли, и сразу всю радость как рукой снимет. А у монахов этого добра хоть отбавляй.

О том же говорят и стихи: