Цветы в Пустоте

　　 Вот тебе девять человек, чьими сознаниями мы можем управлять. Они все находятся под нашим контролем в реальности, и сейчас мы создали небольшую общую сеть, соединяющую нас с тобой и с ними одновременно. Самое смешное — они даже не подозревают, что сейчас происходит. Они не видят и не слышат тебя — пока. Однако, если ты закричишь, застонешь, заплачешь, пусть даже очень-очень тихо, как ты умеешь — то они тебя услышат, потому что мы усилим любой звук, поступающий с твоей стороны. А когда они тебя услышат — мы убьём их. Тех, кто попробует придти на помощь через сознание, как-нибудь отзовётся — мы убьём в первую очередь. Тех, кто останется равнодушным, сочтя это за галлюцинацию — чуть позже, но всё равно прикончим. Но… — голос резко смягчился, интонации стали почти утешающими, как будто этот голос принадлежал родителю, успокаивающему плачущее дитя, или любовнику, помогающему возлюбленной. — У тебя есть выбор на этот раз. Ты можешь в любой момент — абсолютно любой! — прекратить всё сам, стоит тебе лишь попросить. Если ты попросишь, всё тут же закончится. Правда, в этом случае это будет равносильно тому, чтобы добровольно шагнуть в так сильно пугающую тебя темноту, и тогда мы будем считать, что ты всё-таки сдался в итоге, после всего того, через что ты прошёл. Выбор за тобой, малыш. А пока… а пока мы позабавимся.

　　 Копошение жуков, замерших на всё время речи Близнецов, возобновилось с новой силой. Пауки тоже стали ещё активнее, ещё настойчивее. Мошкара всё слеталась и слеталась, и Сильвенио совсем скоро оказался полностью погребён под горой насекомых, которые безостановочно лезли буквально во все доступные отверстия. Сильвенио судорожно дёргался, пытался вырваться или хотя бы стряхнуть их, но вросшие руки и колени не давали ему особой свободы движений — и всё это время он молчал. Тысячи и десятки тысяч тварей населяли его и снаружи, и внутри, он ощущал каждое их движение, мириады маленьких острых ножек разрывали верхние слои эпидермиса и слизистых, и его уже давно тошнило, ему хотелось кричать и рыдать от собственного бессилия, потому что они проникали в самые интимные места, и это было мерзко-мерзко-мерзко даже для него, повидавшего уже благодаря Аргзе так много, это было омерзительнее всего, что ему довелось видеть когда-либо — но он молчал, молчал и давился вместе с пауками беззвучными всхлипами.

　　 Только, как оказалось, это ещё было не самое страшное, что его ожидало.

　　 Самое страшное началось, когда бесчисленные насекомые начали пожирать его изнутри.

　　 Он в полной мере почувствовал себя деревом, сплошь наполненном термитами от корней и до макушки. Насекомые грызли всё, до чего могли добраться там, внутри: вены, капилляры, кости, мышцы, хрящи, внутренние органы. Добрались и до артерий, и Сильвенио упал лицом вниз, истекая кровью — к сожалению, все жуки и пауки прекрасно обходились и без воздуха, продолжая грызть его даже тогда, когда их затапливало. У него начались обширные внутренние кровоизлияния; от боли, ужаса, нехватки воздуха и усиливающейся тошноты он ослеп и оглох, и им овладело вдруг спасительное, блаженное безразличие ко всему происходящему. И он уже не видел, как они возятся чёрно-красной живой массой в заливающей жёлтую дорогу серебряной крови, как они прогрызают себе в нём путь наружу, как появляются на его теле сквозные дыры, как от него остаётся один остов — который тоже исчезал довольно быстро.

　　 Не видел — но продолжал всё чувствовать. И молчал.