Цвингер

После войны военную тему, вследствие сталинского вето, решено было замять. Десятилетие Победы не праздновали. Вообще не праздновали Победу до шестьдесят пятого. Отобрали у фронтовиков те небольшие деньги, что полагались за ордена. Ничего существенного на военную тему за те годы не смогло пробиться, кроме полюбившейся Усатому плетнёвской «Линии огня». Потом, когда начал набирать силу Хрущ, когда в пятьдесят шестом его доклад о преступлениях коммунистического режима расколол общество, стало ясно, что склеить общество обратно способна только она, война, с ее драматизмом и жертвенностью.

Киношники, художники подступились к военной теме. Цензура по инерции препятствовала всему «необщему». Даже «Заставу Ильича» из-за разговора с убитым на войне отцом до шестьдесят пятого не пускали в прокат. А потом заставили Марлена Хуциева убрать изможденного отца — Майорова, переснять лучший в фильме эпизод, на сей раз с откормленным слащавым Прыгуновым.

И тем не менее ощущалось, что власть по шагу-полшага меняет курс. Было решено провести выставку заграбастанных дрезденских картин. Воспеть геройский и благой замысел спасения, якобы задуманного для возврата картин в их старый дом. Советская армия чтоб оказалась благодетельницей человечества. В те годы возвратили полтора миллиона произведений искусства, из них шестьсот тысяч дрезденских: Цвингер, «Грюнес Гевёльбе», Исторический музей, Кабинет гравюр, Скульптурное собрание, Коллекцию фарфора и Монетный кабинет.

С Симы стребовали новый рапорт. А потом дали понять: он как раз и может создать нетленку, где был бы увековечен поиск дрезденских сокровищ и благородное их возвращение. Писать от первого лица. Государственный антисемитизм вроде бы тогда маленечко поприглушился.

Первый рапорт, сорок шестого года, свеж. Его явно составлял человек, только что вернувшийся с разбора развалин. А во втором, пятьдесят пятого, чувствуется, что десять лет миновало. Формулировки отчеканились. Простодушное «я» заменилось дипломатическим «мы».

Взять детгизовскую книгу Жалусского «Семь ночей», видно: это почти текстуально повторенный второй рапорт, плюс некоторое авантюрное упрощенчество, плюс просветительская пропитка. О каждом из художников вставлен популяризаторский экскурс. Розыск шедевров стал триллером. Об искусстве тоже рассказано живо и ярко. Книга «Семь ночей» на фоне тогдашних стандартов впечатляла порядочностью и талантливостью. Тогда не замечалось то, что видит Виктор сегодня: недоговоренностей не меньше, чем прямизны, а победная патетика коробит.

— Представляю, как давили на деда, редактировали, резали, — буркнул Вика. — Даст-то бог, узнаем подробности из болгарских дневников.

За книгой вышел и фильм, снова упрощающий, почти пропагандистский, с любовью и с гэдээровской кинозведочкой. Он был назван «Пять дней и ночей». Почему не семь, как в книге? Во избежание библейских аллюзий, видимо… Далее. Еврей не должен был быть организатором и героем: потому Жалусский преобразил себя в русского «Леонова». А так как якобы выполнялось ответственное задание командования, то пришлось и повысить себя в звании до капитана…

Двадцать миллионов зрителей посмотрели фильм в прокате. Кстати — и это всегда вызывало гордость Вики, — музыку для фильма написал Шостакович. Так родился его Восьмой струнный квартет. В энциклопедии сказано: «Это произведение Ш. создал в Дрездене, куда его командировали для фильма. Написал за три дня. Говоря о войне, Ш. провел через все пять частей квартета реалии собственной судьбы. Это реквием Ш., „автонекролог“. Это произведение называют и Камерной симфонией».

«Использованы темы моих сочинений и Вагнер. Сочиняя его, я вылил столько слез, сколько выливается мочи после полдюжины пива. Приехавши домой, два раза пытался его сыграть, и опять лил слезы», — писал Шостакович в письме своему другу Гликману.

Да. Форма памяти, отлитая в то, что бронзы литой прочней. Выше пирамид. Единственная времяустойчивая субстанция.

А тогда, во плоти, не в бронзе, содрогаясь от нетерпения, начиная действовать, захлопывая (чуть не прижал от волнения палец) дверку «доджа», разворачивая в первый раз карту сельской местности в районе Дрездена, — не бронзовым обелиском — кем был Жалусский в тот миг? Художник, четыре года не нюхавший ни своего, ни чужого мольберта. Ни разу не расправивший бумажный лист на ровном столе. Гравировавший фронтовые портреты обратным концом школьного стального перышка на кусках грязного линолеума, отодранного от пола в разбомбленном сельсовете. Ночевавший все годы не на тюфяке, а в окопах. Если не в яме для пленных. Если не на усеянных вшами нарах в лагерях: немецком, потом советском. Если не на утоптанном плацу с выеденной военнопленными травой. А когда убежал от немцев — на полатях у украинской крестьянки (с нею самой-то, ежели что бывало ночью, непременно без света. Упаси боже, чтоб она не увидела голого его. И ни в коем случае не попадать ни с кем в общую баню…).