Цвингер

Мирей? И Бэр? Да неужто… Нет, Виктору было об этом неизвестно. Похоже, это с Викой, выходит, у нее случилась коротенькая интрижка. А с Бэром что? А с Бэром давнишнее, глубокое? Несбывшееся? И Бэр отвечал ей? На старости! Ничего себе! Вот новости. Новости про старости. Как многое, однако, этим обстоятельством прояснено. И колкости Бэра насчет «принципиальной Мирей». И все эти любовные подборы вещей, упаковка чемоданов, сумасшедшая заочная забота. И постоянное нытье: «Возьмите меня во Франкфурт!» И изжеванные карандаши в ее рыжих кудрях…

Ну просто как в воду глядел. В смысле кудрей. Бэр привстал при появлении Виктора, но только Виктор попытался приискать что-то пристойное, о спасении жизни, выговорить то, что словами не выскажешь, Бэр перебил его:

— Зиман, есть у вас расческа? Не допросишься. Не знаю, как будет расческа на итальянском языке.

Голос звучит как из компьютера, из программы искусственного чтения, если вообразить, что динамик засорен и напряжения в сети почти нет. Что там у него? Торчит какая-то трубка из горла. Не буду смотреть. Нет, не буду. Но на лицо-то Бэру смотреть хочу…

— Да нет расчески. Откуда у меня. Погодите, спрошу у санитарки. А разве вам, Бэр, извините за глумливый вопрос, есть чего чесать?

— Не мне, а Мирей. Ее волосы рдяные. Напоследок посмотрю, как они на закатном солнце отливают живым огнем.

У Мирей хоть цело горло, но нет сил говорить. Она тихо закрывает глаза в знак согласия. И ее кудри — пеной кипят под корявыми пальцами Джоба. Тот ведет снова и снова по рыжему морю тихим гребнем. Трое мужчин, затаив дыхание, да и четвертый — дежурный врач, — не произнося ни слова, глядят и слушают шелковый шорох. За окном с этим шорохом состязается, но не заглушает его пение какой-то шебутной птички.

Молчание становится торжественным. Виктор, чтоб сбросить напряжение, кидает в воздух первое попавшееся:

— Это что там за пташка поет?

— Это? Пеночка-теньковка, — отвечает многоопытный егерь Джоб. — Они уже прилетели. А может, пересмешка, завирушка или бормотушка. Или passera scopaiola. По-итальянски оба слова очень неприличные.

И присутствующие с облегчением смеются. Выдумал Джоб эти породы птиц, или действительно они существуют? Вика, хоть и заучивал в детстве «Птицы Европы», не по-итальянски же. Улыбнулись и Мирей и Бэр, когда Виктор перевел им на французский Джобовы сентенции. Скрежет снова из Бэрова горла:

— Ну что, Зиман, примем смерть по-мужски. От бутылки. Болит, сволочь, хотя они и накачали меня анальгетиками.

— Да что вы, Бэр! Вы Вечный жид! Вас какая-то бутылка вонючая не возьмет, куда ей!

— А если я вечным как раз и перестал быть, когда вам исповедался? Жидом, конечно, остался.

— Исповедался? Мне?

— Ну, в холле «Франкфуртера». Не может быть, чтоб вы не помнили. Ночью…

Мирей все улыбается тихо. Она вне мира. Огненная грива теперь окутала всю ее постель. Но внезапно Мирейкин взгляд пристально замирает на лице Вики, улыбка сползает, и Мирей, кашлянув, обретает наконец голос:

— Виктор, они тебя пытали? Тот, хрипливый, бил меня. Тебя тоже били? Сбрили усы? Как ты справился во Франкфурте без ростера?

У Бэра внутреннее кровотечение. Видимо, столь обильное, что он слабеет на глазах. Переливают кровь и плазму, но он слабеет-слабеет. Даже термометр, захваченный в пальцы вместо карандаша, почти не пляшет и не вибрирует. Видимо, пальцами Бэр шевелить еле может. Обе кисти рук забинтованы. Бэр выговаривает слова с каждой минутой все тише. Тем не менее очень хочет и с Викой говорить, и с Мирей.

В палате устанавливается тишина. Окно от пеночки-шаловливицы как можно тщательнее закрывают и стараются уловить каждый Бэров хрип.

— Что-то разрушилось. Меня допускают уйти. Врач почему-то, после того как меня зашили, старалась докричаться по-английски. Она говорила медленно. Потому что я иностранец. Она объясняла, что придут забирать меня, я должен не уходить. Я должен остаться. Я должен бороться за то, чтобы остаться. И я должен сказать себе, что у меня есть какая-то сверхзадача, какие-то очень важные дела, которые надо сделать, что мне не время уйти, потому что я в долгу перед кем-то и перед чем-то. Я догадался, что она дает мне совет — не зная меня, она говорила правду, потому что я в долгу перед всеми вами и, пока не поговорю, не могу уйти. Поэтому приступаю. Зиман. Недообсудили одно дело. Ко мне подкатился по телефону, через Сергея московского, один издатель русский, деляга. Мы с ним уже имели дела.

— Кобяев?

— Кобяев. Ябедничал, что вы неконструктивно с ним разговаривали. Что его доверитель Хомнюк собирается нас озолотить, а особенно — наших клиентов. А вы-де «тормозите». Я сказал — разберусь. Так как был как раз в Москве, разузнал о Хомнюке. Хомнюк купил архив Лотмана и не знает, что с ним делать. Купил и архив этого вашего певца, крикуна. И посмертную маску. С маски он сделал поролоновую копию и снимает фильм-блокбастер с живым мертвецом. Еще Кобяев намекал, что они хотели бы у вас приобрести фальшивую «Правду» и «Красную звезду». Откуда узнали о вашей роли в этой истории?