Цыган

И впервые за этот день Будулай увидел, как в уголках его безулыбчивых глаз выступили скупые капельки влаги.

Но Привалов явно не хотел, чтобы это заметил кто-нибудь другой… Отмахнувшись, как от чего-то постороннего, коротким жестом, он с преувеличенной живостью бросился рыться в ворохе открыток и конвертов на столе и, извлекая из них один листок, приблизил его к глазам.

— А вот что, Будулай, еще пишет мне этот подлец Томахин: «Ты бы, Никифор Иванович, теперь меня не угадал, борода, как у Фиделя Кастро. Уже четыре месяца ношу, она растет быстро, и, когда мороз, тепло на рыбалку ходить…» — Голос у Привалова прервался, листок письма затрясся в руке. — Ну и подлец!

Но теперь уже этот смех не мог обмануть Будулая. Теперь он, кажется, понял, почему при этом глаза у Привалова никогда не смеялись. И почему как сизым пеплом все время подернут их взгляд. Как давно погасший в степи костер. Лишь изредка вырвется из-под этого пепла и хлынет наружу свет от огня, раздуваемого ветром скорбных воспоминаний, и тут же стыдливо спрячется, уйдет вглубь. Снова сизой мглой дымятся они, дотла выжженные скорбью.

* * *

— Ох и напугал же ты меня, милый! Как же ты мог здесь очутиться? Каким тебя занесло ветром?

За все время своего председательствования Тимофею Ильичу ни разу не довелось услышать, чтобы Клавдия разговаривала с кем-нибудь таким тоном. Вот тебе и Пухлякова! Зацепило, оказывается, и ее крылом этого циклона. И сразу же оказалось, что ничем она не отличается от всех других хуторских женщин.

Но с кем же, более или менее подходящим для нее и ее возраста, она может так любезничать, если с ее квартирантом-полковником Тимофей Ильич только что пил чай, тот остался в доме. В другое время Тимофей Ильич никогда бы не узнал ее голос. Не разговаривает, а прямо-таки стелет.

— Ведь я уже совсем было мимо тебя прошла, когда ты догадался отозваться, — радостно говорила она за калиткой. — Я тебя по голосу и узнала.

Вот даже какие крепости начинают шататься, когда под их стенами протрубят военные трубы. Но коль так, то и не Тимофею Ильичу тогда нужно избегать этой встречи. Еще неизвестно, кому теперь первому придется отводить свой взгляд в сторону. И не до утра же ему было здесь стоять, подслушивая, это уже было бы похоже на подлость. Пусть этим занимается кто-нибудь другой.

Но когда, потянув к себе за кольцо дверцу калитки и перешагивая через порожек на улицу, Тимофей Ильич очутился лицом к лицу с Клавдией, она, к его удивлению, ничуть при его появлении не смутилась, даже не сделала попытки сдвинуться с того места, где стояла. Она целиком была поглощена другим. У нее над головой колыхалась длинная и глазастая голова того самого жеребца, которого Тимофей Ильич, подъехав сюда, привязал к забору, и это, оказывается, не с кем-нибудь другим, а с ним беседовала она под звездным небом.

— Постой, постой, так это значит, — голос ее прервался, — это же из-за тебя сегодня нашему председателю от меня досталось… Бедный он, бедный, но откуда же я могла знать? И теперь, получается, мне надо будет у него прощения просить. Ну ничего, пусть это ему будет аванец… — Тимофей Ильич услышал, как она просто-таки залилась смехом. — Это, Громушка, прямо как в сказке… Так это, значит, из-за тебя… Ох, и сейчас еще оно никак не хочет успокоиться, нельзя так пугать. Так вот где, оказывается, нам назначено было повстречаться. Но как же ты, Громушка, с ним мог расстаться?.. Взял бы и привез с собой. А для меня он тебе ничего не велел передать?

И Тимофей Ильич видел, как при этих словах, взяв Грома обеими ладонями за морду, она поворачивает ее к себе, заглядывая в глаза, и Гром безропотно позволяет ей все это делать, по-собачьи пригибая назад уши. Чем больше Тимофей Ильич на все это смотрел, тем меньше понимал.

Но тут вдруг Клавдия сама обернулась к нему.

— Если вы, Тимофей Ильич, ко мне, то я сейчас, — сказала она тоном гостеприимной хозяйки, как будто бы ничего не произошло между ними сегодня утром.

Однако Тимофей Ильич не захотел принимать от нее этот подарок.

— Нет, Пухлякова, не к тебе, — ответил он сухо.

Не замечая или же делая вид, что не замечает этой сухости в его голосе, она продолжала все в том же несвойственном ей тоне:

— Так бы вы, Тимофей Ильич, сразу и сказали, что это не какой-нибудь, а чистокровный донской жеребец. — Зарываясь рукой в гриву жеребца, она струила ее между пальцев. — Это же совсем другое дело.

— По-моему, я так и говорил, — буркнул Тимофей Ильич.

— Значит, надо было потверже, а то, я помню, вашего голоса сегодня на правлении совсем не было слышно.

— Зато тебя, Клавдия Петровна, было слышно. С тобой не шибко разговоришься.

Она воркующе засмеялась.

— Какой же вы председатель колхоза, если не умеете при надобности других членов правления к порядку призвать? Значит, нужно было свою власть употребить.

— С тобой употребишь.

Клавдия охотно согласилась:

— Я, как женщина, иногда, конечно, могу и из берегов выйти, а ваша обязанность — меня в них обратно завести. Для того вас и избрали.