Цыган

— На вас я, Никифор Иванович, обижаться не могу, потому что, во-первых, — он загнул на руке палец, — вы для меня самый дорогой гость, во-вторых, — он загнул другой палец, — наш бывший замкомкора по политчасти, в-третьих, — Тимофей Ильич добрался до безымянного пальца, — вам в моей председательской шкуре не пришлось побывать. А вот за казаков я тоже давно уже обижаюсь. И по вопросу о сетке согласен с вами на все сто процентов.

Никифор Иванович Привалов взметнул кусты седеющих бровей:

— О какой сетке? Ты что, надегустировался уже?

Прежде чем ответить, Тимофей Ильич оглянулся.

— А ты что же это, Будулай, так и стоишь у меня за спиной? Особого приглашения ждешь? — Он указал рукой на место рядом с собой.

— Мне, Тимофей Ильич, время остров объезжать.

— Успеешь. Я же знаю, что ты не переберешь. Садись. — И, подождав, пока Будулай, поджимая под себя ноги, устроился рядом с ним на траве, Тимофей Ильич протянул свой стакан с вином навстречу стакану Никифора Ивановича и продолжил: — Той самой сетки, через которую, как вы сказали, казаков скоро будут только интуристам показывать. — Отпив из стакана, он поставил его на скатерть, сквозь которую изумрудно просвечивала трава. — Я, Никифор Иванович, обижаюсь еще с тех пор, как мой отец с матерью, когда мы за одну ночь собрались из станицы на строительство Ростсельмаша, наказали мне ни в коем случае не проговориться там соседям, откуда наша семья. Почти всех служивых казаков тогда зачислили в контрики.

— Хотел бы я после на фронте встретиться с кем-нибудь из тех, кто их зачислил, — с бессильной яростью в голосе сказал полковник Привалов.

— Да, но и после фронта, Никифор Иванович, что-то я не заметил особых перемен. Конечно, первые года, когда наш Донской корпус только вернулся из Австрийских Альп, еще ласкали нас, а потом, как расформировали, все почти по-старому пошло.

Шелухин, который все это время, не дожидаясь, когда Тимофей Ильич пополнит его стакан, сам пополнял его, пододвигая к себе то одну, то другую бутылку, бросил из-под нависающей над ним ветки вербы:

— А кое в чем и похуже. В шестьдесят втором в Новочеркасске на площади перед бывшим атаманским дворцом бойню учинили, да еще и пустили потом слух, что зашевелилась донская Вандея.

— Все, Шелухин, перепуталось, — подтвердил Тимофей Ильич.

Никифор Иванович Привалов дотронулся двумя растопыренными пальцами до своего горла, как будто бы сам же хотел и задушить себя.

— Ах, подлецы, ну и подлецы!

Тимофей Ильич поспешил круто повернуть разговор:

— А у тебя, Ожогин, что-то стакан с раздорским так нетронутый и стоит. Не нравится тебе оно, да? И все время ты как воды в рот набрал, Толкни-ка его, Будулай.

Ожогин поднял в руке свой стакан.

— Кто же такое вино стаканами пьет? Это уже получится не дегустация, а самая обыкновенная пьянка. И если мы хотим по-серьезному разговаривать, то надо на трезвую голову. Еще неизвестно, когда опять соберемся и сколько нас к тому времени останется. — Стакан в руке Ожогина вздрогнул, и он пригубил его. Никифор Иванович Привалов в ожидании смотрел на него влажными глазами. — Даже получше, чем то, которым меня в станице батюшка причащал. — Ожогин захотел подтверждения у Ермакова: — Чистое раздорское?

Тимофей Ильич уточнил:

— С примесью гамбургского муската. Для букета.

— Действительно, букет. — Ожогин поставил на скатерть и прикрыл ладонью стакан. В непритворном изумлении, как два синих камушка, блеснули у него глубоко посаженные под бровями глаза. На миг они встретились с глазами Будулая. — Ты, Будулай, не удивляйся, что как-то у нас, у русских, получается, как у той же бабушки с внуком. Тебе эту сказку не приходилось слышать?

Будулай покачал головой.

— Нет.

— Тогда послушай. Поет бабушка про серого козлика своему внучку, а он вдруг открывает глаза и спрашивает: «Бабуня, а дедушка Ленин хороший был?» — «Хороший, внучек, очень хороший. Это он твоего дедушку с первой германской возвернул. Но ты закрой глаза и спи. Бай, бай…» Но внучек, слушая песенку, опять перебивает ее: «Бабуня, а дедушка Сталин?» — «Еще чего захотел знать. От него у твоего отца целых три благодарности в сундучке: за Москву, за Сталинград и за Будапешт. Бай, бай». Внучек посопел и опять открывает глаза: «Бабуня, а дедушка Хрущев?» — «Вот же поганец! Кто же, по-твоему, твоего безвинного дядю из лагерей выпустил? Но если сейчас не заснешь, я тебе по заднице врежу. Бай, бай». Но внучек у бабуни оказался упорный. «А дедушка Брежнев?» Тут уже она и врезала: «Ты долго будешь из меня кишки тянуть? Вот помрет твой дедушка Брежнев, и тогда все узнаешь». — Безулыбчивым синим взглядом Ожогин обвел всех присутствующих, задерживаясь на Будулае. — Ты почему не смеешься, цыган?

Вместо Будулая ответил ему полковник Привалов:

— Это ты, Ожогин, к чему?

Ожогин бесстрашно выдержал его взгляд.