Цыганочка, ваш выход!

– Та сейчас! Я от ней всю жисть слухаю, что, мол, будь проклят тот песочек на Ланжероне, где мне тебя, босяк, заделали! – от души расхохотался Глоссик. – Не… Я вот на тебя полюбуюсь – и до Новочеркасска, дело у нас с корешками там.

Только сейчас Беркуло заметил остальных: ещё трое человек сидели возле костра, негромко переговариваясь и поглядывая на цыган. Двое из них, в серой, грязной солдатской форме, в выгоревших фуражках без кокард, показались Беркуло не то демобилизованными казаками, не то просто дезертирами. Но, взглянув на тёмно-смуглое, перерезанное рваным шрамом, жёсткое лицо третьего гостя, Беркуло сразу же понял, что это тоже цыган. На вид ему было около тридцати. Карман куртки недвусмысленно топырился. Поймав взгляд Беркуло, цыган усмехнулся краем губ. Усмешка была неприятной.

– Ту романо щяв, вере? Со ромендар сан?[53] – наугад спросил Беркуло.

Незнакомец ответил не сразу, и на какой-то миг Беркуло даже показалось, что он ошибся и перед ним всё же гаджо. Он был уже готов извиниться, когда гость отрывисто сказал:

– Русско ром, прохарэнгиро. Мэ Мардо. Шундян?[54]

– Слышал про тебя, – помолчав, сказал Беркуло. До него действительно доходили слухи об этом цыгане, который не жил при таборе и предпочитал иметь дела с русскими ворами, приняв блатной закон. То, что Мардо появился здесь в компании Глоссика и беглых солдат, только подтверждало его репутацию.

– Что ж, живы будем – не помрём! – усмехнулся Беркуло и жестом пригласил гостей к костру, возле которого уже суетились, собирая ужин, женщины. – Садитесь, дорогие, поснедаем что там бог послал, выпьем! Кежа, ну, долго там ещё?!

За ужином засиделись допоздна. Съели всё, что наварили женщины, выпили две бутылки кислого вина. Гости пили осторожно, Беркуло знал эту привычку воров и не настаивал, тем более что напиваться допьяна было особенно и нечем. Глоссик внимательно слушал историю о зимовке Беркуло на хуторе, о том, как в степи его чуть не застрелил «бешеный дядька», и о том, как его подобрал табор русских цыган.

– Смолякоскирэ какие-то, не знаю их, – закончил рассказ Беркуло и покосился на Мардо. – Не родня тебе?

– Может, и родня, кто их знает… – зевнул тот, отворачиваясь.

И больше Беркуло ничего спросить не успел, потому что чуть поодаль, у своего шатра, вполголоса запела Кежа.

Когда-то она пела лучше всех в таборе, Беркуло любил слушать её голос – несильный, незвонкий, срывающийся на высоких нотах, но ведущий мелодию песни чисто и правильно. Любил он и эту песню её – старую, на молдавском языке, которую пела ещё бабка Беркуло: про красный цветочек на краю обрыва. Но сейчас ему казалось, что голос Кежи постарел так же, как и она сама. Кежа, словно почувствовав это, не допела до конца, завела другую – и у Беркуло мороз пробежал по спине с первых же нот. Песня была не кишинёвской:

Ах, на дворе ли,
На дворе мороз большой…

Цыгане примолкли, многие подошли ближе, и Беркуло видел – никто из них не знает этой песни. Никто, кроме него.

– Это наши так поют, – вдруг послышался негромкий голос Мардо, и Беркуло вздрогнул от неожиданности.

– Ваши цыгане, брат? Русские?

– Ну да. – Мардо помолчал ещё немного, прикрыв глаза и словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, и на жёсткое лицо его упала тень. А чуть погодя он, не открывая глаз, вдруг подтянул Кеже, и неожиданно сильный голос его разом покрыл весь табор, заглушив восхищённый шёпот кишинёвцев:

Мэ ли мороза, мэ ж мороза не боюсь
Ночью тёмной, ночью тёмной, долгой, дэвлалэ…

Беркуло едва успел отодвинуться от света костра: боль, непрошедшая, страшная, дёрнула за сердце. Ох, как Симка пела эту песню!.. Откуда только Кежа взяла её, у какой цыганки подслушала, на каком базаре?.. Беркуло сглотнул комок, вставший в горле, попросил про себя: господи, да хватит уже, избавь наконец… Нет этой девочки с ним, нет и не будет, так зачем же душу выматывать? А два голоса всё вели, переплетаясь, долгую песню, и видно было, что Мардо нарочно придерживает свой голос, чтобы слышно было и Кежу, а та, чувствуя эту поддержку, поёт всё увереннее и звонче.

Песня кончилась, и над маленьким табором повисла тишина. Кежа молча спрятала лицо в ладони, затем поднялась и медленным старушечьим шагом ушла в глубь своего шатра.

– До сих пор по мужу убивается, – словно извиняясь за неё, вполголоса сказал Илько и сразу, улыбнувшись во весь рот, повернулся к Мардо. – А ты, брат, молодец, вон как спел – нашу Кежу едва слышно было! Настоящего цыгана сразу видать!

Мардо усмехнулся – невесело, не отводя взгляда от костра. Вполголоса сказал:

– Извините, ромалэ, спать хочу. Хорошо с вами сидеть, но устал…