Цыганские сказания (СИ)

— Помнишь, мы с тобой танцевали в парке, ночью, в Вене? Ты меня к венгерке приревновала... и я рубашку выкинул, чтобы её духами не пахло. А ты пропала, и я тебя искал по всему парку, — его голос становится... нет, показалось, не жалобным — просто просящим.

— А помнишь, мы в лесу бегали... ты такая счастливая была. А потом в овраг упала, помнишь? Вся ободралась и подвернула ногу. Я тебя вытаскивал, а потом на руках нёс. А потом на спине. До самого города.

Его глаза что-то ищут во мне. На этот раз, кажется, не совесть. Но, может быть, что и того, другого, что они ищут, во мне тоже нет. Я сама не знаю.

— А в Литве... у кургана... помнишь, мы целовались? Ты ведь и сама меня тогда целовала... тебе нравилось. Ты меня так обнимала...

Нет. Это он меня так обнимал. Я помню.

Его пальцы соскальзывают с моей шеи. Он встаёт, нависая надо мной. Взгляд синих глаз — снова твёрдый. Такой же твёрдый, как подушечки его пальцев и складка губ. Он качает головой.

— Так нельзя, Лиляна. Так нельзя больше. Я не могу так. Мы оба так не можем.

Он делает паузу, словно ждёт ответа. Как будто я знаю, что ответить. Шее неудобно, и мой взгляд соскальзывает на его руки, лежащие на бёдрах. У него красивые руки. Пальцы не толстые и не тонкие, с чистыми ногтями, аккуратно, не длинно и не коротко, стрижеными. Только белёсый пух от локтя к запястью выглядит немного странно на смуглой коже.

— Сейчас, — говорит он, не дождавшись ответа, — мы будем играть в одну игру. Я начну считать, и ты побежишь. Когда я досчитаю до двадцати, я тоже побегу. За тобой. Если я тебя не поймаю, то ты можешь идти, куда хочешь, и делать, что хочешь... и с кем хочешь. Если поймаю — то я делаю, что хочу. Ты знаешь, что. И потом делаю это всегда, когда хочу. Ты меня понимаешь?

Я киваю, не поднимая взгляда, и он, глубоко вздохнув, начинает считать.

На цифре «семь» я бегу.

На цифре «двадцать» бежит он.

У него ноги длиннее, но я умею бегать очень-очень быстро. И я люблю бегать. Я чувствую, что отрываюсь. Я жмурюсь, и мягкие весенние ветки стегают меня по лицу. Кислорода так много, что я им не дышу — я напитываюсь им, как губка, и от этого голова становится лёгкой-лёгкой. Ноги несут моё тело сами по себе. Синие, зелёные, коричневые полосы мелькают мимо меня, сквозь меня. Коктейль из алкоголя, адреналина и эндорфинов бурлит в моих венах; я испускаю дикарский клич и смеюсь. Где-то за спиной раздаётся такой же клич. Я влетаю в ручей и тут же выскакиваю из него на другой берег. Юбка цепляется подолом за побеги, ломает их, рвётся. Я уже не помню, куда, зачем, почему бегу; я бегу, и это прекрасно. Я захлёбываюсь свободой и всё время слышу свой смех. Кажется, в какой-то момент я взлетаю. По крайней мере, я больше не чувствую земли под подошвами.

Потом Кристо ловит меня. Или я ловлю его. Не знаю; мы просто оказываемся сцепившимися на траве, я слышу его сильный, частый пульс — у меня такой же. Его отрывистый смех звучит в точности как и мой. Его дыхание пахнет вином. Кристо тянется ко мне — оказывается сверху — и всё становится так, как он хочет.

И как я хочу.

***

Говорят, что в Дрогобыче жила очень странная девочка: блаженная. Пока подружки бегали по улице и дёргали прохожих за рукава, она садилась на лавочку и смотрела вверх.

Танцевать она тоже не умела. Как ни выйдет в круг, один только срам: ноги заплетаются, руки не шевелятся. И смотрит вниз.

Уже в невестин возраст вошла, а на неё никто не глядит: блаженная же. Родители в отчаяние пришли.

Наконец, какой-то вдовец её засватал. Больше никто не хотел, отдали и за вдовца.

На свадьбе, когда простыню на подносе выносили, девочка побелела и умерла.

Глава I. «Хоть в ад, лишь бы вместе». Цыганская народная поговорка

Roma si pani so prastal,
sigo, zuzo, zoralo.

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — сладко выпеваю я. — Вторая с тележкой. Третья с дуделкой. Четвёрта с гунделкой.

Строго говоря, в оригинальном народном варианте потешки тут совсем другое слово, образчик грубоватого деревенского юмора. Но маленький Шаньи этого не знает и потому не возмущается, а исправно смеётся тихим голоском, глотая земляничину за земляничиной. Хотя зубы у него уже есть, ягоды он всё равно давит языком о нёбо, и в углах яркого ротика розовеет сок. Я беру следующую земляничину:

— Пята ягодка вприскочку. Шестая пешочком. Седьмая на возке. Восьмая налегке.

Тельце у Шаньи крохотное, нежное, тёплое; когда я держу его вот так, на коленях, приобняв одной рукой, у меня как-то само собой принимается подрагивать сердце.

— Девята по лесенке. Десятая с песенкой!

Как всегда в конце потешки, Шаньи заливается звонко и радостно, всплескивая ладошками.

— Ещё! Ещё! — требует он.

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — выпеваю я «ещё», поднося к пунцовым губам землянику. Шаньи её сосредоточенно лопает во рту, а руку со следующей отводит:

— Тебе!

— Вторая с тележкой, — соглашаюсь я и съедаю ягоду. Но третья, «с дуделкой», всё-таки снова достаётся малышу. В его возрасте альтруизм — величина ещё непостоянная.